В. Е. Калганова, М. О. Андреева. Рассуждения на морально-этические темы в сатирах А. Д. Кантемира и А. П. Сумарокова

                                                                  

В. Е. Калганова  (г. Сочи),  

М. О. Андреева (Москва)

                                                                                                                  

Рассуждения на морально-этические темы 

в сатирах А. Д. Кантемира и А. П. Сумарокова

     Русские поэты – не робкие ученики французского классика, и можно вспомнить справедливое замечание Антиоха Кантемира: «Что взял по-галльски, заплатил по-русски». С сатир Кантемира началась история русской поэзии. Уроки Буало хорошо ощутимы, но  творческая эволюция Кантемира поразительно напоминает путь, пройденный античными поэтами, – от обличения до философского рассуждения. Для нас важно отметить, что в жанре сатиры определился диапазон – от издевки до серьезной и отнюдь не смешной медитации. Просветительская сатира легко соединяла смех с назиданием, и нередко дидактическая сторона оказывалась на первом плане. Это объясняется тем, что просветители видели в литературе прежде всего средство воспитания [9, с.4].

      У Кантемира русская стихотворная сатира обрела жанровую определенность. В основе своей она нравоучительна и дидактична, полна сентенций. Строится сатира как диалог с воображаемым собеседником, задающим вопросы. Тот будто бы спрашивает, поэт будто бы отвечает. Собеседник-адресат указан обычно в подзаголовке сатиры: новгородский архиепископ, князь Трубецкой. Он может быть условен, но адресат так или иначе необходим («к уму своему», «к музе своей»).

    И все-таки стихотворная сатира выставляет напоказ человеческие пороки, бичуя и обличая. Можно, конечно, обличать и без смеха, хотя осмеяние всячески рекомендовалось, поскольку, по замечанию Кантемира, «мы посмеяния больше всякого другого наказания боимся» [2, с. 442]. Кантемир, однако, не столько обличал, сколько увещевал. Вот, к примеру, 4-ая сатира – «О опасности сатирических сочинений», адресованная «музе своей». Что в ней смешного? Излюбленный Кантемиром принцип  портретной галереи, столь блестяще показавший себя в Сатире I, здесь не «работает». Нет ничего смешного в бедном Филене, к которому равнодушна гордая Ирис. В результате сатира Кантемира – это рассуждение на заданную тему, а не обличительное стихотворение.

   И все же комические акценты в таком рассуждении появляются – как дополнительные краски. Один из основных – инвектива. Порок заклеймен – чаще всего с помощью «сентенции наоборот», заведомо неприемлемого автором тезиса:

      С ума сошел, кто души силу и пределы

      Испытает; кто в поту томится дни целы,

      Чтоб строй мира и вещей выведать премену

      Иль причину, – глупо он лепит горох в стену [1, с. 51–54].

   Кроме инвектив, обычно указывают на «острые жанровые зарисовки персонажей, взятых из самых различных социальных слоев» [7, с. 29]. Мы только что упоминали о принципе портретной галереи. Но что это за персонажи, выступающие с программными заявлениями, из каких они «различных социальных слоев»? Если в «Критоне с четками в руках» с трудом можно заподозрить православного священника (но с таким же успехом это может быть и католический пастор), то что можно сказать о Силване, равнодушном к «различию злата, сребра, меди» или о румяном Луке? Марионетки порока, они лишены всякой определенности.

      Но эти портретные зарисовки не так абстрактны, как это может показаться на первый взгляд. Кантемир нередко находил яркие детали, «оживляющие» его порочных субъектов. Румяный Лука, прежде чем пропеть хвалебную песнь вину, трижды рыгает, а спесивый Евгений, проспав в пуховиках чуть не целый день, при этом грозно сопит. Живописная деталь может приобрести и конкретную направленность. Так, за портретной зарисовкой:

       … кто не все еще стер с грубых рук мозоли,

         Кто недавно продавал в рядах мешок соли,

         Кто глушил нас: «Сальные, – крича, – ясно свечи

         Горят», кто с подовыми горшком истер плечи … [2, с. 25–28], –

угадывается всесильный Меншиков. Но это скорее исключение: Кантемир вовсе не стремился к обличению конкретного проявления порока. Он «правит бал» где-то в заоблачной действительности, везде и нигде в частности. Отсюда все его Медоры, Критоны, Гликоны – гости в русской реальности. С одной стороны, Кантемир приветствовал «слог веселый и простой», но почитал своей задачей «осторожное обличение злонравия». Именно у Кантемира постепенно укрепляется популярная в XVIII веке точка зрения (которую, как известно, ревностно защищала и Екатерина Великая): сатира должна направляться против порока, а не против его носителя. Она не должна превращаться в памфлет, не должна быть злословием.  Эта позиция заповедана сатирикам XVIII века такими авторитетными писателями, как Стиль и Аддисон. Последний, например, заявлял: «Нападая на порочных, я буду преследовать их в массе, но никакой самый дурной пример других не заставит меня указать в виде образца на отдельного порочного человека» [3, с. 250].

           Комический эффект достигается то резким сопоставлением двух планов – общего, несколько абстрактного, и конкретного, сниженного (бороться за правду – тащиться с сумою, скупость предстает в облике Хрисиппа, у которого простыни гниют на постели, и т.п.), то столкновением разных стилистических пластов (так, осуждение всякого злонравия для поэта-сатирика – и веселье, и «в чужом пиру похмелье; писать сатиры – значит ссориться со всем светом, и тогда «зимой дров никто не даст, ни льдю в летню пору»). Первым в истории русской поэзии Кантемир освоил алогизм как сатирический прием. Показательно в этом отношении выступление Критона (Сатира I) против науки. Увлечение наукой приводит, по его мнению, к тому, что люди «потеряли добрый нрав, забыли пить квасу». Как верно замечает И. З. Серман, «употребление кваса или отказ от него никак не могут служить доказательством добропорядочности или развращенности» [6, с. 185].

        «Низкий» стилистический пласт поэт создает зачастую с помощью пословиц. Так, когда он пишет о некоем временщике Макаре:

         Болваном вчерась Макар казался народу,

         Годен лишь дрова рубить или таскать воду;

         Никто ощупать не мог в нем ума хоть кроху,

         Углем черным всяк пятнал совесть его плоху.

         Улыбнулося тому ж счастие Макару –

        И, сегодня временщик, уж он всем под пару… [5, с. 620–624], – за этим явно просвечивает известная пословица: «Вчера Макар гряды копал, а нынче Макар в воеводы попал». Или в другом случае: поэт размышляет о том, что слово едва ли способно исцелять пороки – и в этом печальном размышлении использует пословицу «Горбатого могила исправит»:

       Речь мою про себя крой, буде в ней какую

       Пользу чаешь; не ищи употреблять тую

       К исправлению людей: мала к тому сила

       Наша с тобой – исправит горбатых могила [5, с. 745–748].

В другом случае за конкретными образами у Кантемира просматривается басня, и поучение обретает живую плоть:

         Буквы, к нашим именам приданные, злости

         Наши не могут прикрыть; а худые нравы

         Истребят вдруг древния в умных память славы,

         И, чужих обнажена красных перьев, галка

         Будет им, с стыдом своим, и смешна и жалка [2, с. 110–114].

         Галка (ворона) в чужих перьях – популярный басенный сюжет.

     Но главным источником «низкого» стилистического плана было для Кантемира просторечие. Сатирик неоднократно сталкивал низкое с высоким, вызывая тем самым комический эффект. Он может сказать:

         Если ж кто вспомнит тебе граждански уставы,

         Иль естественный закон, иль народны нравы –

         Плюнь ему в рожу, скажи, что врет околёсну… [1, с. 151–153].

      Или попросту назвать достаточно экзотические в России XVIII века чай и кофе пойлом, которое везут из Индии или Китая [2, с. 142].

      Итак, художественный статус стихотворной сатиры был закреплен у нас Кантемиром. Естественно, что следует ему и Сумароков, используя художественные приемы создания комического. И все-таки сатиры Кантемира Сумарокова не устраивают – и из-за приверженности их автора к силлабическому стиху, и, главное, из-за архаичности слога: «Нет в стихах его ни порядочного  в речах сопряжения, ни свободных и надлежащих рифм, ни меры стоп, ни пресечения, ни наблюдения грамматических правил, и нет ничего в них, чего красота языка и стихотворство требует, и хотя разумные его мысли и видны, но повсюду нечистым, неправильным, холодным и принужденным складом гораздо затмеваются» [6, с. 127].

     Как и Кантемир, Сумароков осуждает пороки. Однако осуждение осуществляется у него благодаря тому, что обличение становится осмеянием. В «Епистоле II. О стихотворстве» Сумароков поучает:

          В сатирах должны мы пороки охуждать,

          Безумство пышное в смешное превращать… [8, с. 122].

       Сатира входит в такое послание только как отрицательный пример, рисующий пагубные последствия нарушения разумного порядка вещей. Поэтому поэт осознает высокий гражданский долг, лежащий на нем:

         Доколе дряхлостью иль смертью не увяну,

        Против пороков я писать не перестану [8, с. 189].

        Послания полны назиданий, и любимый глагол здесь – «должен». Сумароков не только обращается к воображаемому собеседнику (что обязательно: послание всегда кому-то адресовано), но и выступает от некоего общественного целого, а не только от  себя лично (так, в сатире «О благородстве» он восклицает: «На то ль дворяне мы?»).

        Однако в такие назидания, достаточно абстрактные наставления вплетаются личные мотивы:

        Лжец вымыслом тебя в народе обесславит,

        Судья соперника неправедно оправит,

        Озлобясь, межевщик полполя отрядит,

         А лавочник не даст товару на кредит… [8, с. 187].

     С неправедными судьями и – главное – несговорчивыми лавочниками Сумарокову приходилось иметь дело. А как же без кредита? Голодающему писателю довелось испытать это на своей шкуре. И это намного реальнее, чем кантемировское «льдю в летнюю пору». Впоследствии мы увидим, как в IX сатире  поэт жалуется на то, что ему нечего поесть.

       Сатиры Сумарокова не сразу «приблизились» к родной действительности. Уже Н. Булич заметил, что происходило это постепенно: «В сатире “Кривой толк” мало русского, потому что почти вся она заимствована из Буало и заключает в себе общие места. Но зато в сатире “О благородстве”, обращенной автором к дворянам, виден уже быт русский, быт, который окружал поэта и в котором он сам вырос. Тем же характером отличается и сатира “О худых судьях”, в которой Сумароков преследует ябеду, со всею ее темною обстановкой. Тут уже черты не общие, не бледные, и когда сатирик говорит:

           В три фунта выписка слывет у нас экстракт,

           то читатель знает, где подметил это автор» [1, с.127].

     Отметим характерные черты сатир Сумарокова. Изменение облика повествователя – одно из главных новшеств в сатирах Сумарокова. На смену философу и наставнику пришел собеседник и обличитель. Это меняло традиционную форму сатирического послания, неизбежно подразумевающую фигуру адресата, к которому обращается поэт. Как и было заложено в традиции, условный «друг» был внимателен и невозмутим. Но вот поэт приобрел черты самого Сумарокова с его пылким темпераментом и склонностью к язвительным насмешкам. Так нравоучительная «беседа» во многом теряла свою условность. Это открывало дорогу к другому новшеству. Направляя сатиру против порока, а не против его носителей, Кантемир поднимался над русской действительностью и уходил от нее. Совсем иную позицию занимает Сумароков. Он не мыслит сатиру в отрыве от реальных людей. Нападая на подьячих, он, конечно, имеет в виду всё «крапивное семя», но мерзости его видит во вполне конкретных проявлениях. Он обрушивается не на абстрактные пороки, а на отягощенных ими людей [7, с. 28–33].

           И эта конкретность сатирических выпадов непосредственно сказывается на манере повествования. Даже в тех случаях, когда Сумароков рассуждал о вещах теоретико-литературных, они приобретали пластичность:

         Сатира, критика во всем подобна бане;

         Когда кто вымаран, того в ней льзя омыть [8, c. 222].

        Подобные интонации свидетельствуют о появлении личного, конкретного в сатире. Это открывало возможность для широкого включения комического в стихотворную сатиру. Речь идет уже не об отдельных элементах, а о художественной системе. Как и положено сатирику, Сумароков сохраняет вопросно-ответную форму и сыплет сентенциями. Но у него иная тональность поучений. Фраза

                 … от баб рожденных и от дам

           Без исключения всем праотец Адам [8, с. 189], – принадлежит не пламенному трибуну, а участливому собеседнику. Сокращается дистанция между поэтом и адресатом; из заоблачных высей поэт спускается на грешную землю. Мгновенно обретает он социальную характерность, превращаясь из космополитичного философа в человека определенной среды. Это верно замечено Ю. В. Стенником: рассуждения поэта-сатирика «обнаруживают в авторе человека, живущего в Москве, человека русского, обращающегося к соотечественникам» [7, с. 102]. То он сетует на то, что в Москве улицы вымощены невежеством аршина на три, то убеждает императрицу, что «ста Молиеров требует Москва» [5, с. 122].

          В такую же разговорную форму облечена сентенция, за которой следует вопрос, положенный в основу рассуждения:

                Везде и всякий день о чести говорят,

                Хотя своих сердец они не претворят.

               Но что такое честь? [8, с.1 93].

       Задавая вопрос, Сумароков обычно отвечает на него сам, и в таких ответах рисуются маленькие бытовые картинки, продиктованные русской жизнью. Сумароков бережно хранит кантемировский принцип «портретной галереи», восходящий к Буало, но его портреты не то что списаны с натуры, но явно ею вдохновлены. Его «петиметеры» – это отечественные щеголи, столь характерные для нашего XVIII столетия Рассуждения о чести  явно имеют в виду русских дворян, понимающих честь по-разному. Для дворян следование кодексу чести выливаются и в пьяную ссору, и в ничем не оправданные пощечины, склоки за игрой в карты. И это не французские, а русские нравы. Не только своенравные дворяне рисуются в таких картинках, но и ростовщики, и морящий голодом своих крестьян помещик. И эти риторические вопросы свидетельствуют о превращении беседы в пламенную проповедь, бурное обвинение. Это страстная защита моральных постулатов, которые высказываются как непреложные истины:

                    А истинная честь – несчастным дать отрады,

                    Не ожидаючи за то себе награды;

                    Любити ближнего, Творца благодарить,

                    А что на мысли, то одно и говорить…

                     Творити сколько льзя всей силою добро,

                    И не слепило б нас ни злато, ни сребро… [8, с. 194–195].

       Тут следуют и прямые наставления: «будь», «не будь». В таких дидактических сатирах («О честности», «О злословии») наставник превращается в сурового учителя, а адресат – в некую абстрактную фигуру, лишенную плоти.

             Еще более явственно продемонстрирована разговорная форма в последних сатирах Сумарокова. Если обращение («К уму своему» и т.п.) у Кантемира было не более чем композиционным, достаточно формальным приемом, у Сумарокова оно обретает реальность. Как много было написано произведений в жанре беседы, особенно отца с сыном, – так много, что и такая беседа превратилась тоже в композиционный прием! Есть, однако, «оживляющие» этот окостенелый прием живые детали. Так, уже в древнерусском «Поучении Владимира Мономаха» сухость поучения была «смягчена» тем обстоятельством, что с поучением обращался много повидавший на своем веку князь, чувствующий приближение смерти. И обращался он не только к своим детям, но к любому потенциальному читателю: «Да дети мои, или инъ кто» [4, с. 392].

            Подобно этому, Сумароков называет IX сатиру «Наставлением сыну» и строит ее как исповедь умирающего отца. Впрочем, «исповедь» эта отнюдь не выглядит как собрание назиданий-максим: нередко они облекаются именно в разговорную форму, и в них прокрадываются ирония и желчь:

               Забудь химеру ту, слывет котора честь;

               На что она, когда мне нечего поесть? [8, c. 196–197].

И поскольку сатирик обращается к речи разговорной, это открывает дорогу пословицам и поговоркам:

                Не знайся ты ни с кем беспрочно, по-пустому,

                И с ложкой к киселю мечися ты густому [8, c.197].

                Показывай, что ты других гораздо ниже

                И будто ты себя не ставишь ни за что;

                Но помни, епанчи рубашка к телу ближе! [8, c.198].

          Здесь поэт «цитирует» народные пословицы. В других сатирах по подобию народных Сумароков создает и собственные пословичные изречения: «Кто хочет поплясать, сперва учись ходить», «Ко фунту истины мы лжи прибавим пуд» [8, с. 196].

          Но более всего живых разговорных интонаций именно в IX сатире. И это внедрение просторечия в традиционный жанр поучения столь неожиданно, что побудило Ю. В. Стенника заговорить о травестийной, т.е. по сути дела пародийной, природе этой сатиры: уж очень необычна форма, в которую отливается столь любимое XVIII веком назидание. В качестве же конкретного адресата этой «пародии» Ю. В. Стенник указывает Г. Н. Теплова, автора «Наставления сыну» (СПб.,1763). Сатиру Сумарокова исследователь называет «кривым зеркалом дидактических пособий», что должно свидетельствовать о «кризисе веры автора в просветительское мировоззрение» [7, с. 110]. Теплов мог быть карьеристом, человеком ловким и беспринципным, каким он предстает в воспоминаниях современников, но его сочинение никак не могло стать объектом пародии, поскольку, по заключению Ю.В. Стенника, «это было умное, проникнутое заботой о будущем своего ребенка отеческое наставление, содержавшее здравые, почерпнутые из жизненного опыта советы» . И хотя эта оценка не учитывает меру литературной условности (в таких наставлениях было много «общих мест», и далеко не все из них восходили к непосредственному «жизненному опыту»), она все же указывает на необоснованность суждения о IX сатире как пародии на вполне достойное сочинение на тему воспитания. Конечно, Сумароков не был слеп и не мог не видеть, как прекрасные мысли о воспитании не отвечают суровой реальности, но это еще не значит, что вера в благотворность просветительских идей в нем пошатнулась. По крайней мере, можно утверждать, что ирония и сатира не связаны накрепко с пародией – они могут существовать и вне ее. 

          Пусть IX сатиру неправомерно, на наш взгляд, называть пародией –  разговорные интонации расшатывают традиционную эпистолярную форму стихотворной сатиры, в которой адресату была уготована роль покорно внимающего высокие истины. На первый план нередко выдвигается объект осмеяния, так что послание превращается в памфлет [7, с. 92–93].  Необычность этого памфлета в том, что наставление дает старый плут, это наставление со знаком минус – отсюда и едко ироничный ее тон, отмеченный уже Н. Буличем [1, с. 128]. Это «антинаставление»: отец учит сына тому, что глубоко враждебно Сумарокову, против чего он ополчался в своих сатирах –  лицемерию, беспринципности, наглости: «Коль можно что украсть, – украдь, да только скрытно». И только завершив этот воображаемый безнравственный монолог, Сумароков позволяет себе нравоучительную концовку:

           Как это он изрек, ударен он был громом

           И разлучился они с дитятею и с домом,

           И сеявша душа толико долго яд

           Из тела вышла вон и сверглася во ад [8, с. 199].

    В сатирах Сумарокова можно встретить даже фрагменты, заставляющие вспомнить о жанре торжественной оды. В том же стихотворении «О худых рифмотворцах» есть такой фрагмент:

          Восторга нашего пределов мы не знаем:

          Трепещет оттоман, уж россы за Дунаем.

           Под Бендером огнем покрылся горизонт,

           Колеблется земля и стонет Геллеспонт.

           Сквозь тучи молния в дыму по сфере блещет,

           Там море корабли турецки в воздух мещет,

           И кажется с брегов: морски валы горят,

          А россы бездну вод во пламень претворят [8, с. 201].

     Эти стихи свидетельствуют по меньшей мере о двух характерных особенностях поэзии Сумарокова. Первая: в своих сатирах он не был обеспокоен жанровой чистотой и позволял себе комбинировать высокий слог с низким, что для Ломоносова было кощунственным. Вторая: Сумароков не был противником ломоносовской одописи, как это часто представляется в нашем литературоведении. Создается впечатление, что первый стих приведенного фрагмента – чуть ли не явное повторение начального стиха из Оды на взятие Хотина: «Восторг внезапный ум пленил». Сумарокову претила напыщенность ломоносовской оды, его раздражал Ломоносов как реальный человек, но не ода как жанр. И дело не в том, что Сумароков отвергал оду – он сам оды писал, – ему была чужда ломоносовская безудержность в игре гиперболическими метафорами. Что же касается сатир Сумарокова, то они впитывали в себя всё, как губка: и парение высокого слога, и очевидную памфлетность. 

         Памфлетность неминуемо снижала план повествования, и достигалось это разными путями. Один из них – широкое допущение просторечия. Делал это и Кантемир, но у него просторечные выражения играли роль стилистических красок и не переводили сатиру в ранг доверительной беседы: она, как мы видели, в сути своей оставалась серьезным нравоучением. У Сумарокова количество переходит в качество, и Ю. В. Стенник тонко заметил о сумароковских сатирах: «По стилю они сближаются с шуточными народными песнями, скоморошьими прибаутками, небывальщинами, т.е. формами фольклора, строящимися на пародировании здравого смысла».

        В самом деле, вот Сумарокову требуется  обосновать достаточно известную и общую истину, что жизнь, увы, не может быть освобождена от пороков – и он рисует небылицу: беспорочную жизнь,

          Когда на Яузу сойдет Иван Великой,

          И на Неглинной мы увидим корабли,

          Волк станет жить в воде, белуга на земли,

          И будет омывать Нева Кремлевы стены [8, с. 183].

        Перед нами откровенная небылица, отсылающая нас в сказочное царство царя Гороха. И это не одиночный пример. Поэтика небылицы хорошо просматривается и в басне «Осел и Хозяин»:

             Не плавает медведь в Бальтийской глубине,

             Синица не несет яиц в Неве на дне,

             Белуга никогда не посещает рощи,

             И на дубу себе гнезда не вьет олень… [8, c.205].

        Ю. В. Стенник отметил «сближение стилистического строя сатир Сумарокова с поэтикой басен и эпиграмм», имея в виду отмеченную шуточность. И не только: порою свои суждения Сумароков «разъясняет» по-басенному, с привлечением характерных для басни образов: «Не соловьи поют, кукушки то кукуют», – говорит он о бездарных поэтах [7, с. 193]. Но дело не только в отдельных образах. Сумароков в сатирах любит пользоваться структурным принципом басни: общая сентенция – повествование (см. знаменитое крыловское: «У сильного всегда бессильный виноват», открывающее басню «Волк и ягненок») – с той разницей, что подобные сентенции включаются в ход рассуждений, а не открывают сатирическое послание. Так, сатира «О французском языке» начинается с острой зарисовки:

             Взращен дитя твое и стал уже детина,

             Учился, научен, учился, стал скотина.

   Но подобные картинки щедро перемежаются сентенциями в разговорной манере:

            Кто русско золото французской медью медит, –

            Ругает свой язык и по-французски бредит.

            Языки чужды нам потребны для того,

            Чтоб мы читали в них, по-русски нет чего [8, с. 193].

       Характерная особенность творчества Сумарокова – ощущение себя в литературном пространстве, где рядом с поэтом находятся не только собратья по перу, но и противники, исповедующие другие взгляды на поэзию, ревнители иных стилистических норм и приемов. Поэзия Сумарокова, как ни у кого из его современников, насыщена литературной полемикой. Одно из испытанных оружий в этой полемике – пародия. Это мы увидим и в его комедиях, и в баснях, и в эпиграммах. В полной мере сказалась эта особенность таланта Сумарокова и в его стихотворных сатирах.

      Памфлет, пародия, инвектива – классические приемы сатирического искусства, которыми мастерски владел Сумароков. Блестяще добивался он комического эффекта и самой манерой повествования. Вот, к примеру, его сатира «Кривой толк». Первые ее два стиха демонстрируют традиционную для этого  жанра позу сатирика, изрекающего афористические истины:

               Не видим никогда мы  слабостей своих,

               Нам мнится всё добро, что зрим в себе самих [8, с. 183].

        Отступления от здравого смысла, как можно ожидать, будут караться смехом. Не принадлежа к миру порочных, автор сатиры должен занять по отношению к нему стороннюю позицию. Этого, однако, не происходит, и сатирик выбирает тон непринужденной беседы, заповеданный еще Горацием.  Во-первых, он беседует с нами, читателям (слушателями). Во-вторых, он не только указывает перстом на порочных людей, но и беседует с ними, увещевая и открывая глаза на их несовершенства. Вот он показал: «Тот, гордостью надут, людей в ничто вменяет». И тут же задается вопросом – отнюдь не риторическим, потому что сразу же на него отвечает:

         Что ж гордости сея безмерныя  причина?

         Не знаю: гордый наш детина как детина [8, с. 185].

       Говорится о скупости – и сначала слово дается порочному. Скупец вспоминает об отце, пившем мед и пиво и прожившем свой век без вина благополучно. Потом поэт поучает скупца, непосредственно к нему обращаясь:

            Мешки ты в мысли числишь,

            Не спишь, не ешь, не пьешь, о деньгах только мыслишь,

             В которых, коль ты их не тратишь, нужды нет [8, с. 184].

      Среди обличаемых поэтом недостатков – пренебрежение к наукам, высмеянное еще Кантемиром в Сатире I. Сумароковский невежа мыслит весьма логично (хоть автор и говорит о нем: «бредит»):

            Как может быть известно

            Живущим на земли строение небесно?

            Кто может то сказать, что на небе бывал? [8, с. 185].

         И в этом – отличие Сумарокова от Кантемира: его оппоненты – вовсе не круглые идиоты, так что автору приходится напрягаться в отыскивании доводов, их опровергающих. Забавно выглядит его аргументация, обращенная к тем, кто кичится знатностью. Стóит ли хлопотать о своих прадедах – а вдруг прабабки не отличались супружеской верностью:

            Ручаешься ли ты за верность их к супругам,

            Что не был ни к одной кто сбоку взят к услугам? [8, с. 186].

           И потом, всегда ли плод хорош? И Сумароков отвечает краткой формулой, достойной подлинной сентенции: «Посеян ананас, родилася морковь».

Вообще, уже эта сатира, «Кривой толк», одна из первых среди его сатир, свидетельствует о Сумарокове как о сатирике Нового времени.  С одной стороны, он отвешивает традиционный поклон Музе, к которой обращается в духе Горация:

               Прерви свой, муза, глас, престань пустое мыслить!

               Удобнее песок на дне морском исчислить,

                Как наши дурости подробно перечесть… [8, с. 186].

       С другой же, Сумароков уже не занимает безоговорочно позицию стороннего наблюдателя – он и сам является частью «порочного мира».

    Так, при всей верности художественным традициям жанра сатиры, восходящего к римской поэзии, Сумароков принадлежит русской поэзии XVIII века. На первый взгляд, его сатира абстрактна, как и положено быть жанру эпохи классицизма. Но его невежа – русский невежа, не желающий ничего знать о кровавых войнах Темираксака (а это страница из истории наших отношений с Ордой), его судья – это наш судья, во всем полагающийся на Уложенье. Так отдельные детали, вкрапленные в повествовательную ткань, играют роль сигналов о связях поэта-сатирика с русской действительностью.

       В композиции своих сатир Сумароков был изобретателен. Так, произведение, открывавшее некогда сборник его сатир «Пиит и друг его»,  строится как диалог. Это не «сатира на», т.к. ее адресаты не заявлены четко и определенно, как это было, скажем, у Кантемира. Отстаивая свою позицию (уже цитировавшиеся знаменитые стихи):

               Доколе дряхлостью иль смертью не увяну,

               Против пороков я писать не перестану [8, с. 189], –  

поэт видит эти пороки повсюду: и в суде, и в частной жизни, где его преследовали муж его сестры Бутурлин (которого Сумароков звал обыкновенно Кащеем). Друг предупреждает поэта: сатира может навлечь на него немало бед. Любопытно, что, перечисляя эти беды, друг не гнушается и реалий повседневной жизни  («лавочник не даст товару на кредит»). Сумароков, в свою очередь, уязвил столичную театральную публику за любовь к «жалостным драмам» (слезным комедиям), которыми брезгует Москва и которые «гнусны» ему самому – и утешился надеждой: «А брань ни у кого на вороте не виснет». И опять-таки, что свойственно манере Сумарокова, свои суждения он нередко облекает в форму пословиц: пусть его сатира и заденет кого-нибудь – брань на вороту не виснет.

Сумароков открывает новую страницу в истории русской стихотворной сатиры: решительно изменился облик поэта, ставшего собеседником, а не бесплотным морализатором. Соответственно иным стал язык и стих. Прекрасно осознавал это и сам Сумароков, давая сатирам своего предшественника Кантемира очень сдержанную оценку: «Разум его и в стихотворстве гораздо виден, ежели сочиненные им сатиры стихотворством назвать можно» [8, c. 127].

         Новая страница в истории жанра оказалась и одной из последних. Жанр угасал, и Сумароков обозначил его пределы. Стихотворное сатирическое обозрение обычаев и нравов уступало место более «мобильным» стихотворениям (кстати, и у Сумарокова большинство сатир небольшого объема, заметно уступающих в этом отношении Кантемиру). Но «уроки» Сумарокова еще вспомнятся и в «Послании слугам моим» Д. И. Фонвизина, и даже в сатирической лирике Н. А. Некрасова (например, «О погоде»).  

Список литературы

1.      Булич Н. Н. Сумароков и современная ему критика. СПб.,1894.

2.      Кантемир Антиох. Собрание стихотворений. Л., 1956. 442 с. («Библиотека поэта». Большая серия).

3.      Лазурский В. Сатирико-нравоучительные журналы Стиля и Аддисона. Одесса, 1909. Т. 1. 250 с. 

4.      Памятники литературы древней Руси. Начало русской литературы. XI – начало XII века. М., 1978. 392 c.

5.      Письма русских писателей XVIII века. Л.: Наука, 1980. 473 с.

6.      Серман И. З. Русский классицизм: Поэзия. Драма. Сатира / отв. ред. П. Н. Берков; АН СССР. Ин-т рус. лит. Пушкинский дом. Л.: Наука, 1973. 284 с.

7.      Стенник Ю. В. Русская сатира XVIII века. Л.: Наука, 1985. 367 с.

8.      Сумароков А. П. Стихотворения / под ред. П. Н.Беркова. Л., 1953. (Библиотека поэта. Малая серия).

9.      Тронская М. Л. Немецкая сатира эпохи Просвещения. Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1962. 275 с.