Т. Н. Чурляева. Наррация как ведущий механизм смыслопорожения в рассказе А. Платонова «Корова».

Т. Н. Чурляева

(г. Новосибирск)

Наррация как ведущий механизм смыслопорожения в рассказе

А. Платонова «Корова»

       При чтении рассказа «Корова» А. Платонова перед нами разворачивается воссозданная в слове экзегетического повествователя с опорой на кругозор персонажа история о Васе Рубцове, о его трудовой семье, о том, как он любил учиться, помогать взрослым, заботиться о корове, о помощи людей друг другу. Но думается все же, что рассказ о чем-то неизмеримо более существенном.

Одной из особенностей текста является его нарративная структура – «рассказ в рассказе», возникновение которой связано с наличием двух нарраторов – первичного (экзегетический повествователь) и вторичного (диегетический рассказчик – Вася Рубцов). На первый взгляд, может показаться, что оба нарратора рассказывают одну и ту же историю относительно единства персонажей, художественного времени и пространства, событийной канвы. Однако при ближайшем рассмотрении становится заметна различающая их нарративная интенция.

       В тексте представлена сложная система наррации, экспликацией которой становится, помимо основной речевой партии первичного нарратора, излагающего историю от 3-го лица, наличие еще одной повествовательной точки зрения, оформленной в виде прямой номинации, или несобственно-прямом восприятии как разновидности несобственно-прямой речи, и в несобственно-прямой речи (НПР) персонажа, а также во вводном тексте как элементе сюжетного повествования (школьное сочинение Васи), отличном от говорения, письменно закрепленного в высказывании. Выражаемая этой повествовательной точкой зрения интенция раскрывает отличную от запечатленной в высказывании повествователя идеи мысль, значимую для понимания произошедших в художественном мире событий, их субъективную версию.

        Налицо удвоение реальности в реальности основного текста, граница между которыми свидетельствует о соприсутствии разных версий реальности, суть которых раскрывается в текстопорождающей логике построения референтного (история) и коммуникативного (дискурс по поводу этой истории) событий, равно присутствующих в обеих историях.

   В художественных и в публицистических текстах Платонова можно обнаружить выделение им двух связанных друг с другом миров: мира «больших», «взрослых» людей и мира детей. «Взрослые» относятся им к категории людей, одаренных «твердою неутомляющейся любовью», которая, как считал Платонов, «у них становится в повседневной жизни волей к благу и счастью. <…> ко всему и к каждому» [4, с. 113]. Героическая работа на благо общества, коллектива, Родины, требующая жертвенного «напряжения высших сил человека», являлась смыслом их жизни. «Дети – неполные сосуды, и потому туда, – по мысли Платонова, – может влиться многое из этого мира» [5, с. 130]. «В ребенке сосредоточено все прошлое жизни, и в этом прошлом, – как видит его писатель, – чуть очерчены контуры будущего, хрупкие фигуры еще не бывшего, но возможного» [6, с. 133]. Условие достижения будущего видится Платоновым в творческой активности человека, в силе его сознания, мысли и любви, направленных на преображение и спасения мира от энтропии. Т.е. между миром «больших» и миром «детей» нет конфликта мировосприятий, один мыслился «предтечей» другого: «Большие – только предтеча, а дети – спасители вселенной», – писал Платонов [6, с. 130].

     Исходя из такого платоновского понимания, можно предположить, что первичный нарратор рассказывает «историю о Васе Рубцове» так, как она понимается миром «взрослых»: признание «воли к благу и к счастью» в качестве «социального клея», связывающего людей в живой общинный организм, заряжающий теплотой чувств, искренностью, участностью и взаимной поддержкой. Вася в слове первичного нарратора в своей детской доверчивости и благодарности открыт миру, который в свою очередь также нуждается в «доброте» ребенка, в его понимающем сознании, потому что благодаря ему в мире поддерживается привычный «порядок вещей», творимый «трудящимся человеком» – коллективная общность, взаимная жертвенная поддержка, круговая порука: «Нил, Египет, Испания и Дальний Восток, великие реки – Миссисипи, Енисей, тихий Дон и Амазонка, Аральское море, Москва, гора Арарат, остров Уединения в Ледовитом океане – все это волновало Васю и влекло к себе. Ему казалось, что все страны и люди давно ожидают, когда он вырастет и придет к ним» (здесь и далее курсив наш. – Т. Ч.) [8, с. 44–45].

    В рассказанной первичным нарратором «истории о Васе Рубцове» присутствует и мотив смерти (ср.: «отжившие свой век домашние вещи», «иссохшая, замученная смертью былинка», «пустые поля, отражавшие и отшумевшие за лето и теперь выкошенные, заглохшие и скучные», «голые кусты, омертвевшие на зиму» [8]), ключевой образ которого (смерть) понимается в качестве спутника и трагического источника жизни, потому что все в природе существует за счет другого – живой и неживой плоти мира, «рождающей растения, животных и человека» [3, с. 250], и человек, как и все в природе, «существует за счет другой жизни – растений, животных и себе подобных» [9, с. 322].

       Между тем, высшая цель человека, как это подчеркивалось Платоновым, должна быть проявлена в ином. Бытийствующая «в человеке живая плоть мира, которую он убивает и пожирает, должна идти на высшее: на рост его ума, творческих сил, согревание души, чтобы в конечном итоге сделать его способным на самое дерзновенное: спасение мира от законного пожирания» [9, с. 323]. Именно это понимание онтологического по своей сути предназначения человека открывается в «истории Васи». То, что упоминается повествователем как-то по касательной, как не обладающее в рассказываемой им версии смыслосообразностью, получает в детском сознании сущностное выражение.

         В «истории Васи» интеллигибельностью наделяется иной событийный ряд: рождение коровой-матерью теленка-сына и его смерть; ее страдания; чувство сопереживания, грусти, тоски и жалости, нравственное чувство благодарности, испытываемые Васей, высказать которые может только человек, метафизически остро реагирующий на главную несправедливость мира – «нестерпимую недолжность смерти» [9, с. 333]. Думается, что переживаемые маленьким человеком состояния можно помыслить как подлинное событие, «зовущее спасти все живое» от «закона всеобщего пожирания» [9, с. 331, 323]. 

          Подлинная «история Васи» раскрывается не в наррации повествователя, но в «голосе» самого героя, объективированного в форме интериоризованной речи. Ряд приемов – прямая номинация, несобственно-прямое высказывание и письменный текст «сочинения» (интекст) – используются в нарративной структуре с целью передачи ментального плана персонажа, посредством которого реализуется «принцип выполнения, а не отражения» – механизм «выполняющего восприятия» [2, с. 247], позволяющий раскрыть сущностное понимание событий, участником и свидетелем которых становится ребенок. Объективированное внутренним словом детское сознание поднимается к пониманию «темного, смертного лика мира», пробуждающим онтологическое чувство «грусти и тоски» не только за социального человека, примирившегося со смертью, «но и за весь мир» [9, с. 330, 331], принципом развития которого является энтропия. Переживание маленьким Васей «грусти – как жалости и печалования о таком порядке вещей» [9, с. 331] отзывается в нем высоким нравственным чувством благодарности живому существу – корове, отдавшей ради сохранения и поддержания мира все, что у нее было («молоко, сына, мясо, кожу, внутренности и кости») [8, с. 49]).

        Попробуем вглядеться в событийную логику нарратива рассказа с целью возможной корректировки сделанных наблюдений, используя разработанную Ц. Тодоровым методику анализа сюжетно-фабульной схемы.

Фабула, с точки зрения Ц. Тодорова, складывается из эпизодов как более крупных повествовательных единиц, состоящих из повествовательных предложений (мотивов) двух типов: «таких, которые описывают состояния (равновесия или неравновесия), и таких, которые описывают переходы от одних состояний к другим» [10, с. 89]. Сюжет же – из отношений между эпизодами (обрамление, сцепление и чередование)» [10, с. 90–91].

          Согласно концепции Ц. Тодорова, каждый «законченный эпизод состоит из пяти повествовательных предложений (мотивов): 1) относительно устойчивое положение вещей, имеющее место до начала действия; 2) событие (действие некой силы), нарушающее равновесие; 3) неустойчивое равновесие, возникшее в результате (2) и требующее разрешения; 4) событие (действие противоположной силы), восстанавливающее нарушенное равновесие; 5) новое равновесие – относительно устойчивое положение вещей, подобное, но не тождественное исходному» [10, с. 88].

        Стягивая весь текст рассказа в один эпизод, попытаемся выстроить структуру нарратива как конфигурацию двух рядов событийности: референтного и коммуникативного.

           «История о Васе Рубцове» («он-рассказ»)

     1 повествовательный мотив – относительно устойчивое положение вещей – включает в себя достаточно большой кусок текста: совместная трудовая жизнь отца-обходчика, матери и их сына Васи; привычная для ребенка забота о корове; известие о возможной болезни теленка; решение родителей показать его ветеринару; привычная для Васи помощь отцу на железнодорожном переезде; помощь машинисту в связи с поломкой паровоза; известие о продаже на мясо теленка, т.к. мертвый он полезнее живого; отказ коровы работать в поле, ее побег и возвращение.

      2 повествовательный мотив – событие (действие некой силы), нарушающее равновесие – гибель коровы, кормилицы всей семьи.

   3 повествовательный мотив – неустойчивое равновесие, возникшее в результате  (2) и требующее разрешения – заботы родителей о поиске денег на покупку новой коровы; продажа туши погибшей коровы (говядины).

    4 повествовательный мотив – событие (действие противоположной силы), восстанавливающее нарушенное равновесие – денежная помощь трудовых людей («профсоюз, касса, служба»); деньги в благодарность за помощь Васи от машиниста.

     5 повествовательный мотив – новое равновесие – относительно устойчивое положение вещей, подобное, но не тождественное исходному – этот мотив не развернут в тексте, но присутствует как невербализуемое знание незыблемости человеческих ценностей в социальном обществе – гибель коровы выступает поводом к укреплению гармонизации социальных связей и отношений, к утверждению социального братства, исповедующего ценности участности, родственности, растворенности в организме семьи и коллектива.

  Таким образом, динамические мотивы соотносятся здесь с интригообразующими ситуациями, связанными: 1) с гибелью коровы как кормилицы и работника и 2) с помощью людей друг другу в трудное время. Мир «взрослых» людей – это мир социальный, представляющий собой органическую связь труда как «смысла жизни» – пользы «для всех и каждому» – трудового сообщества советских людей как некоего социалистического неделимого целого, движимого в будущее «волей к благу и счастью». Корова в этом социально связанном единстве – просто корова, говядина, пища, перераспределяющая энергия, необходимая для поддержания тела трудового коллектива. Повествователь выступает в функции выразителя и транслятора идей и ценностей общественного сознания, формируемого социалистической действительностью, не приводящей к снижению энтропии (энергия здесь перераспределяется, вместо того, чтобы прирастать, благодаря творческим силам жизни и разума).

         «История Васи» («я-рассказ»)

      Во-первых, наррация здесь представляет собой форму имплицитной речи – проявленной в речевой партии экзегетического повествователя нарративной точки зрения персонажа, данной в пространственно-временном, фразеологическом, психологическом, оценочном планах (например, временная и фразеологическая точки зрения: «<…> он (теленок. – Т. Ч.) вчерашний день подавился чем-то <…> Отец побоялся, что теленок падет, и повел его сегодня на станцию – показать ветеринару» [8, с. 44]. Перед нами вид текстовой интерференции – прямая номинация, несобственно-прямое восприятие как разновидность несобственно-прямой речи (НПР), в которой нарратор передает восприятие персонажа, не облекая его в формы выражения, свойственные персонажу. Восприятие персонажа в этом случае не оформляется в отдельном речевом или внутреннем речевом акте, а сливается с речевой партией основного нарратора. «Голоса» повествователя и персонажа трудно различимы, но все же в этом, на первый взгляд, монологическом высказывании присутствуют два «голоса»: внешний – первичного нарратора и внутренний – персонажа. Т.е. на воспроизведенное повествователем как бы накладывается отпечаток эмоционально-психологического состояния ребенка, остро реагирующего и отбирающего своим сознанием в качестве значимых иные события произошедшего. В наррации персонажа вербализуется не сообщение о гибели коровы, а воплощенное в мысли ребенка понимание смерти как события «великого горя».

        Во-вторых, основное повествование, включающее в себя повествовательную точку зрения героя, временами переходит в НПР Васи («Посмотрев немного на мальчика, корова нагнула голову и взяла из корыта нежадным ртом несколько былинок. Ей было некогда долго глядеть в сторону или отдыхать, она должна жевать беспрерывно, потому что молоко в ней рожалось тоже беспрерывно, а пища была худой, однообразной, и корове нужно с нею долго трудиться, чтобы напитаться» [8, с 44]). Основная функция приема здесь также заключается в вербализации ментального плана персонажа (рефлексивного и перцептивного), который объективирует себя с помощью форм внутренней речи (внутреннего монолога).

    Детское чувство мира становится в рассказе Платонова камертоном, выражающим подлинное понимание произошедшего. Ключевая интенция Васи как диегетического нарратора выражается в мысли о неизбывности смерти и необходимости ее преодоления. Отношение к смерти у маленького героя отлично от восприятия ее миром «взрослых». Если в мире «взрослых» смерть мыслится чуть ли не устроителем Социума-Общества, утверждающим в качестве нормы социальное братство (дружба и любовь «для всех и каждого»), то в мире Васи смерть одолевается памятью и благодарностью – мощным антиэнтропийным зарядом.

         Вновь обратимся к схеме Ц. Тодорова, с тем, чтобы проследить динамику смыслообразующего мотива «смерти/преодоления» в наррации «я-рассказа».

Первый повествовательный мотив отчасти совпадает с первым повествовательным мотивом «истории о Васе Рубцове»: совместная трудовая жизнь отца-обходчика, матери и их сына Васи; привычная для ребенка забота о корове; известие о возможной болезни теленка; решение о необходимости показать его ветеринару; привычная для Васи помощь отцу на железнодорожном переезде; его помощь машинисту в связи с поломкой паровоза; известие о продаже на мясо теленка, т.к. мертвый он полезнее живого.

         Мысль о смерти дана здесь в неявной, латентной форме, в своем пороговом значении. Смерть присутствует в сознании ребенка, но она не индивидуализирована, ее очертания лишь вырисовываются в «замученной смертью былинке», угадываются в «осохшихся сосках» коровы, в «палисаднике», казавшемся ему «кладбищем растений». Даже смерть теленка – событие, которое внешне не отрефлексировано Васей, оно как бы вынесено за скобки его сознания признанием чисто утилитарного, социально-прагматического значения смерти, навязываемого миром «взрослых»: «Я (отец. – Т. Ч.) его на убой продал, мне цену хорошую дали. К чему нам бычок! <…> Вася переставил стекло в фонаре <…>» [8, с. 47].

        Второй повествовательный мотив (динамический) выделяется посредством усиливающегося в наррации героя мотива смерти, догадки о существовании смерти как угрозы для жизни: горе коровы-матери, тоскующей по невернувшемуся теленку-сыну («<…> тяжкое, трудное горе томилось в ней, которое было безысходным и могло только увеличиваться, потому что свое горе она не умела в себе утешить ни словом, и сознанием, ни другом, ни развлечением, как это может делать человек; ей нужен был сейчас только один ее сын – теленок, и ничего не могло заменить его» [8, с. 48]; ее равнодушие в ответ на доброту и заботы Васи («Вася долго гладил и ласкал корову, но она оставалась неподвижной и равнодушной» [8, с. 48]; бегство коровы из сарая.

          Смерть теленка получает в мысли Васи значение причины неизбывного горя и страданий коровы, потерявшей сына. Смерть материализуется здесь в том чувстве жалости и сострадания, которое испытывает ребенок, видящий мучения коровы. Смерть герой начинает понимать на уровне тех переживаний, которые испытывает непосредственно, личностно.

          Третий повествовательный мотив состоит из ситуации возвращения коровы домой, но она становится равнодушной и безучастной ко всему и к заботившемуся о ней Васе («<…> корова <…> стала угрюмой и непонятной. Вася ее сам поил, сам задавал корм и чистил, но корова не отзывалась на его заботу, ей было все равно, что делают с ней» [8, с. 48]).

     Мотив смерти достигает кульминации в четвертом повествовательном (динамическом) мотиве – гибель коровы «от поезда». Думается, что смерть для коровы выступает здесь способом освобождения от тягот земной жизни без любви и заботы о другом (сыне). Герой же оказывается в ситуации узнавания смерти в ее необратимом воплощении («Знакомый машинист <…>, и отец Васи вытаскивали из-под тендера убитую корову. Вася сел на землю и замер от горя первой близкой смерти» [8, с. 48]). Ребенок переживает ситуацию смерти как открытие трагически несправедливой истины – корова дарует жизнь, а смерть ее отбирает.

           Пятый повествовательный мотив реализуется в школьном сочинении Васи, где смерть получает свое окончательное оформление в ее этическом и онтологическом измерениях: «У нас была корова. Когда она жила, из нее ели молоко мать, отец и я. Потом она родила себе сына – теленка, и он тоже ел из нее молоко, мы трое, и он четвертый, а всем хватало. Корова еще пахала и возила кладь. Потом ее сына продали на мясо. Корова стала мучиться, но скоро умерла от поезда. И ее тоже съели, потому что она говядина. Корова отдала нам все, то есть молоко, сына, мясо, кожу, внутренности и кости, она была доброй. Я помню нашу корову и не забуду» [8, с. 49]. Сочинение посвящено жизни коровы-матери, которая превращается в подвиг, смысл которого раскрывается в жертвенном служении миру, когда вся жизненная энергия вкладывается в плоть земли без остатка. Корова в сочинении Васи очеловечена, высота подвига поднимает ее до уровня морального нравственного существа. Ее жизнь реализовалась на уровне изначального смысла – бескорыстное служение жизни. Но с гибелью сына силы, питающие тело и душу матери-коровы, иссякли, ибо, как считал Платонов, «нет ничего в мире выше женщины, кроме ее ребенка» [7, с. 66].

        Смерть осознается маленьким человеком не трансцендентным явлением, а имманентным, присутствующим самой жизни, значит, возникает возможность противоборства ей. Смерть преодолевается памятью о жизни, о любви, благодарностью за жертвенность пути коровы-матери.

       Таким образом, связывая раскрываемые в откликающихся друг в друге наррациях «истории», можно помыслить общий актуальный смысл всего рассказа А. Платонова как историю рождения «сокровенного человека», «в своей потенции и в своем волевой усилии устремленного к точке истины» [1, с. 351]: сохранению «памяти» о существе, выполнившем свою миссию по спасению жизни от энтропии. Снижение энтропии и увеличение антиэнтропийных сил – этот подлинный смысл человеческого существования открывается нравственному чувству маленького человека, становящегося у Платонова образцом и критерием для всех, кто отказался ему следовать.

Список литературы

1.       Баршт К. А. Поэтика прозы Андрея Платонова. СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2005. 480 с.

2.       Мамардашвили М. Очерк современной европейской философии. СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2012. 608 с.

3.       Платонов А. По небу полуночи // Платонов А. П. Собрание сочинений: В 3 т. Т. 2. – М.: Советская Россия, 1985. 525 с.

4.       Платонов А. П. Герои труда (Кузнец, слесарь, литейщик) // Платонов А. П. Чутье правды. М.: Сов. Россия, 1990. С. 113–117.

5.       Платонов А.П. Знамена грядущего // Платонов А. П. Чутье правды. М.: Сов. Россия, 1990. С. 130–131.

6.    Платонов А. Клуб-школа // Платонов А. П. Чутье правды. М.: Сов. Россия, 1990. С. 133–131.

7.       Платонов А. Душа мира // Платонов А. П. Чутье правды. М.: Сов. Россия, 1990. С. 66–69.

8.       Платонов А. П. Корова // Платонов А. П. Избранные произведения: Рассказы. Повести. М.: Мысль, 1984. С. 44–49.

9.  Семенова С. Преодоление трагедии: «вечные вопросы» в литературе. М.: Советский писатель, 1989. С. 319–355.

10.    Тодоров Ц. Поэтика // Структурализм «за» и «против». М.: Прогресс, 1975. С. 37–113.