Т. С. Карпачева. «Я вас все-таки люблю, но прошу вас убираться к черту»: аллюзии к роману в стихах А. С. Пушкина «Евгений Онегин» в письмах Надежды Львовой

Т. С. Карпачева  (Москва)

«Я вас все-таки люблю, но прошу вас убираться к черту»: 

аллюзии к роману в стихах А. С. Пушкина «Евгений Онегин» 

в письмах Надежды Львовой

Талант Надежды Григорьевны Львовой (1891–1913), малоизвестной, почти забытой поэтессы Серебряного века, не успел развиться в полной мере. Если некоторым литературоведам – специалистам по Серебряному веку – или просто любителям литературы и знакомо ее имя, то, скорее, в связи с историей ее гибели. 24 ноября 1913 г. Львова покончила с собой – выстрелом из предоставленного ей В. Я. Брюсовым револьвера. Исследователи творчества Брюсова, обращаясь к этой трагической истории, стараются обелить «мэтра», зачастую наделяя Львову вовсе не свойственными ей качествами, а то и медицинскими диагнозами. Так, А. В. Лавров указывает, что Львова отличалась «чрезвычайно неуравновешенной психической организацией, постоянно помышляя о самоубийстве» [16, с. 72]. И, надо отдать должное, это сказано еще мягко. В. Э. Молодяков считает, что Брюсова просто преследовали сумасшедшие любовницы и отвлекали от работы: «Петровская была наркоманкой, Львова страдала манией суицида» [20, с. 434]. Роль самого поэта в обеих трагедиях ученый категорически отрицает. По его мнению, «критики и журналисты создали легенду о "погибшем даровании", постфактум преувеличив ее (Львовой. – Т. К.) скромный талант» [20, с. 443], Ходасевич «сплетничал» [20, с. 443], а впоследствии оставил воспоминания, которые исследователь называет «намеренной ложью» [20, с. 437]. В другой работе автор еще более категоричен и явно выходит за границы своей научной компетенции: «Львова была истеричной, душевнобольной женщиной, одержимой манией самоубийства и ничем не подкреплявшимися претензиями на исключительность, которые окончательно разрушили ее слабую психику» [21, с. 86]. 

Насколько нам известно, никто из брюсоведов, характеризовавших психику Н. Львовой, не имеет специального медицинского образования (а диагноз может ставить только врач), не проводил посмертной психолого-психиатрической экспертизы и даже не знаком в полной мере с архивными материалами. Тем не менее, даже социальный портрет Львовой показывает, что она вряд ли могла страдать каким-либо психическим заболеванием. Львова окончила с золотой медалью Елисаветинскую гимназию в Москве, во время обучения в гимназии руководила (!) московским комитетом социал-демократической организации «Союз учащихся в средне-учебных заведениях» [7, с. 81]; затем училась на Высших женских курсах В. Полторацкой, переименованных впоследствии во 2-й МГУ; за короткое время своей творческой деятельности (с 1911 по 1913 г.) выпустила книгу стихов «Старая сказка» (1913), которая сразу же после ее гибели, по просьбам читателей, вышла 2-м изданием; написала очень интересную и глубокую статью о женской поэзии, писала рецензии, делала переводы, публиковала стихи в различных периодических изданиях, организовала и провела вместе с В. Ф. Ходасевичем вечер молодых поэтов и т.д. Вряд ли человек с серьезными проблемами с психикой мог бы быть наделен столькими организаторскими, творческими и интеллектуальными способностями. 

Очень показательно, что воспоминания о Львовой «литературного» окружения, то есть тех, кто знал ее как «музу» Брюсова, и ее гимназических друзей, с некоторыми из которых она общалась и позднее, сильно разнятся. Так, в литературном мире Львову воспринимали как «тихую, скромную девушку», похожую на гимназистку: «молодая скромная поэтесса, тихая девушка» [9, с. 87]; «В простеньком коричневом платье, тихая и застенчивая, как гимназистка» [22, с. 7]; «простая, душевная, довольно застенчивая девушка» [26, с. 32]. Совсем другой запомнили Львову друзья вне литературного мира, которые знали ее как самостоятельную личность, а не как «протеже» Брюсова: «Я часто думал: вот у кого сильный характер!» [27, с. 53]; «в высшей степени способная и интересная девушка» [7, с. 81]. А. Ф. Родин, впоследствии известный как педагог и краевед, автор книги воспоминаний «Из минувшего», вспоминает Львову как «звезду» организованного им молодежного кружка: «Она была самым сильным оратором Вечеринки. Внешне ее нельзя назвать красивой, но она была интересна – в ней чувствовалась большая внутренняя сила, об этом говорил ее твердый тон, прекрасно построенная речь, ее живые глаза. Ее приход на Вечеринку был событием, но она была свободной очень редко» [24, с. 47]. 

Наделение суицидента непременно психическим заболеванием – один из распространенных «в народе» мифов, не имеющий научного обоснования. Современные специалисты в области суицидологии пришли к выводу о том, что «большинство лиц, совершивших самоубийство или покушавшихся на него, не страдали психическими заболеваниями» [3, с. 31], что «суициды и суицидальные действия совершаются «психически здоровыми лицами в состоянии социально-психологической дезадаптации личности в условиях микросоциального конфликта» [10, с. 34]. 

А. Г. Амбрумова, основоположник отечественной суицидологии, указывает на определенную тенденцию «молодежных» суицидов: «во многих случаях причинами суицидального поведения молодежи может быть и простое подражание, копирование поведенческих образцов» [1, с. 16]. Не секрет, что всплеск самоубийств стал своеобразной «эпидемией» Серебряного века. В год гибели Львовой вышло исследование И. А. Сикорского «Психологическая борьба с самоубийством в юные годы», где профессор медицины указывает на колоссальную распространенность этого бедствия, ставшего чуть ли не «обыденным» явлением и частой газетной новостью: «…самоубийство <…> стало обычным, повседневным явлением жизни, обратилось в очередную рубрику газетных хроник, как самое обыкновенное уличное событие, в котором внешность и порой сенсация поглощают собою человека, ставшего жертвой величайшего несчастия. Неудивительно, что при таком нездоровом настроении общества самый факт самоубийства совершается иногда без глубокой, свойственной ему, психологической мотивировки» [25, с. 3]. Сикорский также отмечает, что большая часть самоубийств совершается в связи с обострением психологических проблем, а не вследствие психических заболеваний: «Большая часть катастрофических событий юного возраста не относится к разряду болезней, хотя неспециалисты нередко думают иначе и готовы расширять пределы психиатрии дальше тех границ, на которые может согласиться психиатр» [25, с. 41–42]. Какие же психологические проблемы, или, говоря современным языком, «микросоциальный конфликт», привели, помимо пресловутого «синдрома Вертера», талантливую поэтессу к гибели? 

Львова познакомилась с В. Я. Брюсовым весной 1911 г. Как предполагает В. Ф. Ходасевич, их познакомила Анна Александровна Шестеркина – «одна стареющая дама» [26, с. 31], бывшая возлюбленная Брюсова, с дочерью которой Львова была дружна. Возможно, Шестеркина действительно предложила Львовой обратиться к Брюсову для оценки ее стихов (к нему постоянно приходили молодые поэты со своими стихами), но, судя по письмам Львовой, лично их не знакомила. По крайней мере, в своем первом письме Львова обращается к Брюсову как к уважаемому ею, но не знакомому лично человеку. 

Впоследствии в некоем «оправдательном» документе, под названием «Моя исповедь», написанном Брюсовым после гибели Львовой, он перепутает или исказит факты: «Н. (Надежда. – Т. К.) принесла мне, в редакцию "Русской Мысли" свои стихи весной 1911 г. Я не обратил на них внимание. Она возобновила посещение осенью того же года. Тогда ее стихи заинтересовали меня» [15, с. 9-10]. На самом деле стихи Львовой (или она сама?) заинтересовали Брюсова с первого ее посещения, что подтверждается ее вторым письмом «мэтру»: «…весной я присылала вам несколько своих стихотворений, и Вы были так любезны, что не только ответили мне, но и предложили зайти к Вам в редакцию "Русской Мысли". Когда я была там, Вы, между прочим, предложили мне время от времени заносить Вам для просмотра мои стихи. Обстоятельства сложились так, что в течение нескольких месяцев я не могла воспользоваться Вашим предложением <…>. Вместе со своими стихами я посылаю 2 перевода из Верлэна, которым я по Вашему совету занялась немного» [17, ед. хр. 3, л. 3–4]. Если Брюсов, при всей своей занятости, дал молодой поэтессе «домашнее задание» – делать переводы – и просил «время от времени» заносить ему стихи в редакцию, то вряд ли можно сказать, что он «не обратил внимания». После второго письма, на которое, как мы понимаем, также последовал ответ с приглашением в редакцию, Брюсов уже постарался «не упустить добычу». К сожалению, писем Брюсова к Львовой не сохранилось, но, судя по ее письмам, в которых его слова взяты в кавычки, восстановить «историю обольщения» опытным ловеласом юной поэтессы не представляется сложным. 

Так, год спустя, уже соблазненная и оставленная ради другой «музы», Львова вспоминает, видно, те слова Брюсова, которые пронзили ее сердце: «С какой-то безнадежностью знаю я, что никому уже ты не скажешь: "и когда вы пришли, я сознал, я сказал себе, что если есть спасение, есть еще жизнь, – то это она"» [17, ед. хр. 6, л. 4]. Конечно, Львовой должно было бы лестно стать «спасением», «спасительницей» (от кого и от чего?) Брюсова. «Мэтр» теперь зовет ее всюду: в Литературно-художественный кружок, на собрания «Свободной Эстетики», заезжает за ней. По письмам Львовой осени 1911 г. складывается даже впечатление, что ей, хоть и интересно окунуться в литературную жизнь, но настойчивость Брюсова становится даже несколько в тягость: «Многоуважаемый Валерий Яковлевич! – пишет она 25 октября 1911 г. – Извиняюсь, что не ответила на Ваше письмо: я уезжала и вернулась в понедельник поздно вечером. Надеюсь, что сегодня мне удастся быть в "кружке". Только до 8 час. я буду так далеко, что Вам, вероятно, оказалось бы неудобным заехать за мной. Уваж. Вас Н. Львова» [17, ед. хр. 3, л. 7]. Если Львова обсуждает возможность Брюсова заехать за ней, значит, у них уже была заведена такая традиция. 

В ноябре 1911 г. Брюсов пишет Львовой свое «Посвящение» («Мой факел старый, просмоленный…») [5, с. 84–85]; в январе 1912 г. она сдержанно благодарит его за присланные цветы (зимой в начале XX в., как мы понимаем, это было довольно затратно). Сам Брюсов в «Исповеди» вспоминает совместные походы в театры и рестораны и свои недвусмысленные «ухаживания» [15, с. 10]. В автобиографических набросках «Канва моей жизни» Брюсов именно осень 1911 г. отмечает как «начало романа с Надей» [4, л. 42]. И хотя в это время Львова еще называет его по имени-отчеству, для искушенного в победах «дон жуана Серебряного века» вопрос соблазнения «барышни» давно решен. 

Мучения Львовой начинаются с первых же месяцев знакомства с Брюсовым, когда он, как видно из ее писем, «пошел в атаку». Конечно, ей льстит внимание знаменитого поэта, но в то же время прекрасно известно, что Брюсов женат, и безнравственность его притязаний очевидна. Позднее она напишет Брюсову о тех сомнениях, которые одолевали ее в первую зиму их знакомства: «И, если после этих мучительных одиноких часов я говорила Вам "нет", когда во мне все кричало "да", – то лишь потому, что мне было слишком больно – отбросить мою грезу – любви единой, взамен всего отдающей также все» [17, ед. хр. 5, л. 44–44 (об.)] Раздвоенность между мечтой и реальностью – типично романтический конфликт – и привела Львову к той «социальной дезадаптации», которая послужила причиной трагедии. Поняв, что вместо «любви единой» Брюсов приготовил ей роль одной из тех, «с кем случалось ему "припадать на ложе"» [26, с. 26], как выразится впоследствии Ходасевич, она будет мучиться чувством вины за то, что посмела (!) мечтать об идеальной любви, и оправдываться: «…я хотела от Вас той любви, какой я ее представляла. Такой не бывает» [17, ед. хр. 8, л. 6]; «Именно потому, что это была любовь, я и требовала от нее чуда. Но я требовала того, чего не бывает» [17, ед. хр. 5, л. 45]. 

Итак, роль любовницы изначально тяготила Львову, и, чувствуя разрушительность таких отношений, она неоднократно пишет Брюсову о том, что им нужно расстаться: «Дорогой Валерий Яковлевич! Если все это так, – как Вы пишете, то к чему будем мы тянуть все это? <…> И может быть, пока еще не совсем поздно, лучше теперь сказать друг другу то "прощай", – о кот.<ором> я уже Вам писала (<насколько?> (неразб.) то все еще в "нашей воле")» [17, ед. хр. 8, л. 6 (об.)]. Брюсов же, с помощью обещаний и признаний в любви, продолжает ее удерживать, хотя и увлекается «на стороне» еще и другой «музой». 

Теперь посмотрим, какой «идеал», которому не соответствует Львова, отчего и мучается, явственно проступает в ее письмах Брюсову. Этот идеал – героиня А. С. Пушкина Татьяна Ларина: читая письма Львовой, мы видим немало аллюзий к великому роману, а именно к письму и, отчасти, отповеди Татьяны. Так, в приведенном выше фрагменте взятое в кавычки «в нашей воле» похоже на реминисценцию из письма Татьяны: «Теперь, я знаю, в вашей воле / Меня презреньем наказать». Но это еще далеко не главное возможное совпадение.

 Сравним:

 «И зачем я пишу тебе о том, о чем писать не надо, не должно» [17, ед. хр. 5, л. 45 (об.)] // «Я к вам пишу – чего же боле?»; 

«…я была совсем-совсем одна» [17, ед. хр. 5, л. 44]; «Я теперь совсем одна. Я никого не вижу, я нигде не бываю, я не живу эти дни. Я жду тебя». [17, ед. хр. 5, л. 61] // «Вообрази: я здесь одна, / Никто меня не понимает»; «Я жду тебя: единым взором…»;

«Мне никогда так не хотелось умереть. И мне бесконечно страшно, что я тебя не дождусь. Я так устала – устала, и я чувствую – физически чувствую, как с каждым часом во мне что-то умирает. И в то же время никогда мне так не хотелось жить» [17, ед. хр. 6, л. 4 (об.)] // «Рассудок мой изнемогает, / И молча гибнуть я должна»;  

«…никогда не сознавала я неизбежности, предопределенности нашего "странного союза", как в эти мучительные дни <…>. Не только теперь, но и всегда наш странный союз находился в руках Судьбы, – а не мы ли всегда говорили ей "да будет"?» [17, ед. хр. 6, л. 4] // «То в вышнем суждено совете… / То воля неба: я твоя»; «Я знаю, ты мне послан Богом, / До гроба ты хранитель мой…»;

«…если нужно, берите мою жизнь» [17, ед. хр. 5, л. 44]; «отдаю Вам свою жизнь: если она Вам нужна, – возьмите» [17, ед. хр. 5, л. 50]; «И, если можете, если хотите, возьмите мою любовь и мою жизнь»; [17, ед. хр. 5, л. 55 (об.)]; «…все, все, все – отдаю я – уже отдала тебе» [17, ед. хр. 6, л. 17]; «бери мою любовь, мою жизнь, делай с ними то, что хочешь. Я – твоя» [17, ед. хр. 7, л. 29–29 (об.)] // «Но так и быть! Судьбу мою / Отныне я тебе вручаю…»; «То воля неба: я твоя». 

Конечно, эти отголоски в письмах Львовой получались совершенно бессознательно. Но это и показательно: письмо Татьяны и сам образ ее настолько стал частью внутреннего мира русской девушки, что она интуитивно апеллирует к ней в своих письмах и чувствует внутреннюю раздвоенность, когда не соответствует литературному идеалу. Усиливает нашу догадку то, что, скорее всего, именно любовное письмо Львова написала первой, хотя, конечно, Брюсов совсем не соответствовал образу скучающего Онегина, и в «деревню» к ней (Львова жила в Подольске на момент их знакомства и начала личных отношений) являлся далеко не так невинно, как Онегин к Лариным. Однако весьма показательно, что в этом своем первом любовном письме Львова уже прощается со своим возлюбленным: «…И все равно, все равно я люблю Вас, Валерий, милый, милый, и мне сейчас хорошо – писать и эти слова, которые я Вам не говорила, и Ваше имя, которым я Вас не называла. И даже хорошо знать, что ни Вам, ни мне уже не нужны ни мои слова, ни моя любовь. / Вот и все, что я хотела Вам сказать. А теперь, в последний раз, обнимите меня, как прежде, и поцелуйте – в глаза и губы. И еще раз. А теперь прощай. Я тебя очень люблю, совсем люблю. Поверь мне в первый и последний раз» [17, ед. хр. 5, л. 42–42 (об.)]. И вот это «люблю, но прощай» не может не напомнить уже отповедь Татьяны в восьмой главе романа: «Я Вас люблю (к чему лукавить?)…». 

Фактически лейтмотивом через все ее письма проходит мысль Татьяны, которую в свое время ироничный критик передал словами, вынесенными в название нашей статьи: «Я вас все-таки люблю, но прошу вас убираться к черту» [23, с. 123].

 Еще одним отголоском знаменитого монолога могут быть прощальные слова Львовой, написанные ею незадолго до ее гибели: «А наше "счастье", – кот.<орое> могло бы вспыхнуть – вот оно, в моих – или твоих руках? Мы его бросим в бездну. И оно разобьется» [17, ед. хр. 7, л. 30 (об.)]. Как здесь не вспомнить: «А счастье было так возможно, / Так близко!..»? 

Этот внутренний конфликт в душе поэтессы замечает и А. В. Лавров, убедительно доказавший, что не Львова или, по крайней мере, «не только Львова» является прототипом Нелли в посвященном ей сборнике Брюсова «Стихи Нелли», а другая возлюбленная «мэтра» – Елена Сырейщикова. Долгое время этот вопрос не подвергался сомнению: на сборнике стоит посвящение «Надежде Григорьевне Львовой», стихи написаны от лица женщины, соответственно, образ Нелли однозначно ассоциировался со Львовой. Притом и Ходасевич указывает лишь на один адресат брюсовского сборника: «этим именем Брюсов звал Надю без посторонних» [26, с. 32]. Перепутал ли что-либо Ходасевич, или действительно Брюсов в какой-то момент решил звать одинаково обеих своих возлюбленных: Львову и Сырейщикову (Надежду и Елену) – неизвестно. Но ни в одном письме Львова не то что не подписывается этим именем, но, даже и после выхода сборника, ни словом не упоминает о нем и его «героине». Во всех письмах Брюсова иным лицам (например, А. А. Шестеркиной, с которой он обсуждает гибель Львовой), говоря о ней, он называет ее либо «Н», либо «Надя». В то время как Елена Сырейщикова подписывает свои письма «Неразлучная с тобою твоя Нелли» [16, с. 72]. И самое главное, что не может уйти от внимания исследователя, – это абсолютное несоответствие созданного Брюсовым образа адресату сборника: «Брюсовская философия "мига", которую исповедует Нелли, <…> контрастна ощущениям "безрадостного счастья" в поэзии Львовой <…>. В стихах Нелли – чувственное начало <…> душа Львовой <…> родственна мечтательным душам пушкинской Татьяны и тургеневских девушек…» [16, с. 73]. Здесь Лавров опирается на критика и литературоведа начала XX в. А. А. Гизетти, впервые сравнившего образ лирической героини Львовой с Татьяной Лариной [8, с. 150]. 

Как мы видим, Брюсов весьма оригинален: в посвящении стоит имя одной его любовницы, а сам сборник-мистификация написан как бы «от лица» другой. Героиня его сборника Нелли – образ даже слегка карикатурный, даже слишком преувеличенный в своей пошлости – с Львовой ничего общего не имеет. Посвящение ей могло выглядеть как издевка Брюсова: мол, вот какой надо быть, чтобы стать счастливой. Фактически образ Нелли – это  антиТатьяна, пожалуй, худший женский образ русской поэзии. «Нелли» – «роковая соблазнительница», которая не чуждается и «продажной любви» (стихотворение «Катанье с подругой» [6, с. 25–26]). Нелли убеждена в том, что чувственные наслаждения дают ей счастье, и в этом – основа, главная ценность жизни: «Я счастлива! Как это – странно-просто! / Как выпить рюмку доброго вина, / Как сосчитать от единицы до ста! / Я счастлива, и счастьем жизнь полна» [6, с. 39]. Нелли вступает в спор с Пушкиным, утверждая, что «На свете счастье есть!» – эпиграф к стихотворению – процитированная Брюсовым по памяти строчка Пушкина «На свете счастья нет, а (у Пушкина «но». – Т. К.) есть покой и воля…»: 

На свете счастье есть! отдам покой и волю

За час, желанный час: с тобой идти по полю, 

Меж синих васильков, близ пожелтелой ржи. 

Свободу и покой отдам за радость лжи, 

За миг, единый миг, уста к тебе приблизив, 

Шептать застенчиво свой безотчетный вызов, 

Губами нежными твоих коснуться щек…[6, с. 42]

Приведенные выше строки – еще вполне «цитируемые» и совсем не эпатажные. В сборнике есть и стихи, явно неудобные для цитирования, в частности, те, где «Нелли» обращается к своему возлюбленному «мальчик маленький». Все это, конечно, вступает в явный диссонанс как с личностью Львовой, отраженной в ее письмах, так и с ее стихами. У Львовой – так же, как и у Пушкина, «на свете счастья нет». «Счастье все-таки вещь хорошая, хотя и знаю о нем лишь понаслышке» [17, ед. хр. 7, л. 3 (об.)], – честно признается она Брюсову. Некий образ или даже, скорее, призрак счастья иной раз и «мелькает» в стихах Львовой, но оно всегда либо «безрадостное»: 

И я, с улыбкою участья,

Переживаю нежно вновь

Мое безрадостное счастье – 

Мою ненужную любовь [19, с. 66], 

либо «нездешнее»: «Счастье – не здешнее. Солнце – не жгучее» [19, с. 26]. Если же счастье в ее стихах вдруг становится чуть менее призрачным, то это, скорее, правка Брюсова: он, как известно, имел привычку править стихи многих молодых поэтов, присылавших ему свои рукописи, притом зачастую не ставя в известность самого автора [см. об этом, напр.: 20, с. 85]. Действительно, в целом ряде случаев мы видим существенную разницу между опубликованными стихами Львовой и ее рукописями [см. об этом также: 13, с. 121]. 

Так, в рукописном варианте раннего, еще, можно сказать, «ученического» стихотворения «Предчувствие», которое она дважды, то ли по рекомендации Брюсова, то ли под влиянием его стихов, переделывала [17, ед. хр. 3, л. 18], читаем: «Идем вдвоем – с одним, с одним стремленьем, / С одной мечтой – про счастье и про волю» [18, л. 100]. В сборнике «Старая сказка» мечта превращается в нечто иное: «И влажный ветер робким дуновеньем / Нам говорит о счастье и о воле» [19, с. 30] Да, вероятно, с художественной стороны стало лучше, но все же изначально у автора была лишь мечта о счастье. Перевернув буквально несколько страниц сборника, читаем уже совершенно недвусмысленное утверждение: «Все равно, я знаю, знаю: счастье – не для нас» [19, с. 38]. 

Итак, гедонистические «Стихи Нелли», посвященные Львовой, совершенно не соотносятся с ее собственными настроениями и, более того, вообще «не вписываются» в контекст русского художественного творчества. С. А. Венгеров отмечает «протест против личного счастья» как особенность и сквозной мотив русской литературы: «Личное счастье признается пошлым, а если строится на ущербе другим, преступным. В русских романах нет счастливой развязки, нет идеализирования тех, кто устраивает жизненную карьеру» [цит. по: 14, с. 468]. Притом интересно, что эту речь Венгерова совершенно точно слышал Брюсов (возможно, «Стихи Нелли» – это, в том числе, своеобразная неудавшаяся попытка «сломать стереотипы»?), и могла бы слышать Львова: речь была произнесена на праздновании 100-летия Общества любителей российской словесности, куда Брюсов звал ее, но она не пошла. 

Современные исследователи приходят приблизительно к тому же мнению, что и С. А. Венгеров: счастье – не абсолютная и вообще далеко не главная ценность русской классики. Так, И. А. Беляева, сопоставляя русский и европейский романы, делает наблюдение: «В европейском романе герой, как правило, обеспокоен развертыванием своей личной траектории в рамках земного существования», тогда как стремления героев русского романа «лежат как бы за пределами мира сиюминутного, а задача (точнее – сверхзадача) жизни состоит в решении главного для них вопроса – спасении своей души, а вместе с этим мира и человечества» [2, с. 163]. Любовь, таким образом, для героев русской классики – не «наслаждение», а путь преображению человека. «Преображенный Онегин, – отмечает С. А. Джанумов, – впервые высоко оценивает внутренний мир Татьяны. <…> Тем не менее автор не считает возможным их счастье» [11, с. 194–195]. Т. Г. Дубинина, рассматривая концепт «счастье» в русской классике, видит в творчестве И. С. Тургенева и А. П. Чехова «понимание счастья как чего-то призрачного, хрупкого, даже обманчивого», притом у Чехова, как считает исследователь, счастье «не только призрачно и хрупко, оно в поэтическом, тургеневском понимании невозможно в принципе» [12, с. 87]. Опять же: «на свете счастья нет».  

Так что попытка Брюсова создать образ некой «языческой богини» в русской лирике не увенчалась успехом: «Нелли» оказалась пошлой, смешной и вовсе не убедительной. Этот образ вступает в противоречие не только со стихами Львовой или женщин-поэтов Серебряного века (исследователи высказывали также мысль о том, что «Стихи Нелли» – пародия на женскую лирику [см. об этом: 16, с. 70]), но и вообще с ценностными ориентирами русской литературы. Однако следует отметить, что и в жизни Брюсов тоже пытался «навязать» Львовой образ своей «Нелли», то есть предлагал наслаждаться «мгновениями», не договаривая главного: пока она не надоест ему. В одном из писем Львова цитирует своего возлюбленного и «учителя»: «Пусть будет "недолгое, непрочное, но счастье" (твои слова из какого-то "страшного" письма») [17, ед. хр. 6, л. 16-16 (об.)]. Вот такие письма Брюсова и его попытка искусственно примерить Львовой не свойственную и чуждую ей маску «дамы полусвета» – все это и привело к тому самому «микросоциальному конфликту», который специалисты по психологии суицидов называют главной причиной трагедий.   

Итак, «не дотянув» до Татьяны, Львова погибла, но категорически отказалась стать «Нелли», как бы Брюсов и в стихах, и в жизни ни «навязывал» ей этот образ.   

Список литературы

1. Амбрумова А. Г. Психология самоубийства // Медицинская помощь. 1994. № 3. С. 15– 19.

2. Беляева И. А. Русский классический роман как «образец созерцания универсума»: нероманные истоки жанра // Stephanos. 2016. № 4 (18). С. 161–171. [Электронный ресурс]. URL: http://www.stephanos.ru/index.php?cp=453&getNum=37 (Дата обращения: 20.02.2020).

 3. Бородин С. В., Михлин А. С. Мотивы и причины самоубийств // Актуальные проблемы суицидологии. Труды Московского научно-исследовательского института психиатрии. М., 1978. Т. 82. С. 28–43.

4. Брюсов В. Я. Канва моей жизни / ОР РГБ, ф. 386, к. 1, ед. хр. 1.

5. Брюсов В. Я. Посвящение // Брюсов В. Я. Собрание сочинений: в 7 т. М.: Художественная литература, 1973–1975. Т. 2. С. 84–85.

6. <Брюсов В. Я.> Стихи Нелли / С посвящением Валерия Брюсова. М.: Скорпион, 1913. 64 с.

7. Выдрина-Рубинская А. Воспоминания о революционном движении и социалдемократической организации учащихся г. Москвы в 1905-1908 гг. // Комсомольская летопись. М-Л.: Молодая гвардия, 1927. № 5–6. С. 67–84.

8. Гизетти А. А. Три души (Стихотворения Н. Львовой, А. Ахматовой, М. Моравской) // Ежемесячный журнал. 1915. № 12. С. 147–166. 

9. Гиппиус З. Н. Живые лица. СПб.: Азбука, 2001. 304 с.

10. Говорин Н. В., Сахаров А. В. Суицидальное поведение: типология и факторная обусловленность. Чита: Читинская государственная медицинская академия, 2008. 178 с.

11. Джанумов С. А. А. С. Пушкин «Евгений Онегин». Авторское начало в романе // Русская литература XVIII–XIX веков. Справочные материалы. М.: Просвещение, 1995. С. 176–195.   1

2. Дубинина Т. Г. Концепт «счастье» в прозе И. С. Тургенева и А. П. Чехова // Спасский Вестник. Тула: Аквариус, 2016. Вып. 24. С. 81–88. 

13. Карпачева Т. С. «Я застрелилась. Помогите». Трагедия поэтессы Надежды Львовой // «Неужели кто-то вспомнил, что мы были». Забытые писатели: сборник научных статей. СПб.: Свое издательство, 2019. С. 118–132.

14. Клейменова Р. Н. Общество любителей российской словесности 1811–1930. М.: Academia, 2002. 624 с.

15. Лавров А. В. Вокруг гибели Надежды Львовой. Неизданные материалы // De visu 2 (3). 1993. С. 5–11.

16. Лавров А. В. «Новые стихи Нелли» – литературная мистификация Валерия Брюсова // Памятники культуры. Новые открытия. Письменность. Искусство. Археология. М.: Наука, 1987. С. 70–96. 

17. Львова Н. Г. Письма Брюсову В. Я. 1911-1913 гг. / ОР РГБ, ф. 386, к. 93, ед. хр. 3-8.

18. Львова Н. Г. Предчувствие / ОР РГБ, ф. 386, к. 4, ед. хр. 4.

19. Львова Н. Г. Старая сказка. Изд. 2-е, доп. посмертными стихотворениями. М.: Альциона, 1914. 123 с.

20. Молодяков В. Э. Валерий Брюсов. Биография. СПб.: Вита Нова, 2010. 672 с.

21. Молодяков В. Э. Валерий Брюсов и Вячеслав Иванов: окончание диалога (1914–1924) // Collegium. 1994. № 2-3 (4-5). С. 85–100.

22. Мур К. (Кара-Мурза С. Г.) Стихи Н. Г. Львовой // Русское слово. 26.11.1913. № 272. С. 7.

23. Писарев Д. И. Пушкин и Белинский. М.-Пг.: Государственное изд-во, 1923. 231 с.   

24. Родин А. Ф. Из минувшего. Воспоминания педагога-краеведа. М.: Просвещение, 1965. 212 с.

25. Сикорский И. А. Психологическая борьба с самоубийством в юные годы. Киев: Типография т-ва И.Н. Кушнерев и К, 1913. 44 с.

26. Ходасевич В. Ф.  Некрополь // В. Ф. Ходасевич. Собрание сочинений: в 4 т. М.: Согласие, 1997. Т. 4. С. 7–184.

27. Эренбург И. Г. Люди, годы, жизнь. Изд. в 3 т. Подготовка текста, предисл., комментария Б. Я. Фрезинского. М.: АСТ, 2017. 656 с.