О. Ю. Золотухина. Христианский реализм как литературное направление: основные черты на примере повести А. С. Пушкина «Станционный смотритель»

О. Ю. Золотухина (г. Красноярск)

Христианский реализм как литературное направление:  основные черты на примере повести А. С. Пушкина «Станционный смотритель» 

Термин «христианский реализм» появился в работах исследователей направления «Христианство и русская литература» в начале XXI века, хотя сама концепция данного направления обосновывалась гораздо раньше. В. Н. Захаров в статье «Христианский реализм в русской литературе (постановка проблемы)» [4] отмечает, что как эстетический и социальный (шире – философский) принцип христианский реализм был осмыслен еще С. Л. Франком в работе «Свет во тьме», опубликованной в 1949 году.

В своей статье В. Н. Захаров оспаривает теорию критического реализма, на которой базировалось советское литературоведение. С точки зрения исследователя, «[х]ристианский реализм – это реализм, в котором жив Бог, зримо присутствие Христа, явлено откровение Слова» [4], христианский реализм «представляет события в их случайном проявлении и Божественном предназначении. Он не боится представить сомнения Мессии, он дает возможность грешникам стать Апостолами Христа» [4]. 

И. А. Есаулов в статье «Христианский реализм как художественный принцип Пушкина и Гоголя» [3] утверждает, что все вершинные произведения русской классики, и в особенности творчество А. С. Пушкина, базируются именно на этом творческом принципе. С точки зрения И. А. Есаулова, «само понятие христианского реализма – явление совершенно иного семантического ряда, нежели принятые обозначения литературных направлений (классицизма, сентиментализма, романтизма, реализма): речь идет о трансисторическом творческом принципе, который проявляет себя в литературе и искусстве христианского типа культуры» [3]. Основные признаки христианского реализма – это полное и безусловное приятие Божьего мира, понимание, что перед Богом все равны как рабы Его: «В известном смысле герои русской классической литературы представляют собой различные вариации (более или менее удачные) соборного устремления к Христу» [3]. 

В. Н. Захаров отметил, что в качестве эстетического принципа «христианский реализм появился задолго до открытия художественного реализма в искусстве. Он проявляется в новозаветной концепции мира, человека, в двойной (человеческой и Божественной) природе Мессии» [4]. Данное справедливое замечание, на наш взгляд, требует уточнения. Христианский реализм не просто проявляется в новозаветной концепции мира. Первые литературные произведения христианского реализма имеются уже в самом Новом Завете и представляют данное направление притчи Христа. Как известно из Евангелий, Иисус Христос не всегда нес свое учение через прямые назидания. Достаточно часто для того, чтобы его понял простой народ, он рассказывал притчи, в которых описывал реальных, подобных слушателям, людей (героев), описывал реальные события. Таким образом, каждая притча имела какой-то реальный сюжет, однако эти бытовые сюжеты Христос переводил в особое духовное измерение и через них передавал идеи своего учения. Таким образом, именно Христос и явился первым автором произведений христианского реализма. Сам Христос объяснял своим ученикам, что использует притчи для того, чтобы сделать тайны Царствия Божьего понятнее обычным людям. Тем не менее, притчи не были просты и содержали в себе не только назидательность, но и образность, которая заставляла слушающих переживать изложенные в них события. 

По мнению Александра Меня, притчи «невольно захватывают слушателя и читателя, заставляют их включаться в переживания действующих лиц» [13]. Иоанн Златоуст отмечал, что Иисус использовал притчи, «чтобы сделать слова свои более выразительными, облечь истину в живой образ, глубже запечатлеть её в памяти и как бы представить глазам» [13]. При этом Христос не всегда давал толкования своим притчам, предоставляя своим слушателям самим находить в них смысл, разгадывая предложенный им сюжет и образы главных героев. Нерасшифрованной, например, осталась приведенная в Евангелии от Луки притча о блудном сыне. 

Евангельские притчи сыграли очень большую роль в развитии русской литературы. Как утверждает Е. К. Ромодановская [15], притча пришла на Русь вместе с переводной христианской литературой и оказала огромное влияние на жанровую систему древнерусской литературы и принципы ее повествования. Притча как жанр неоднократно становилась объектом для изучения литературоведов и лингвистов. Е. К. Ромодановская подчеркивает особое значение для русской литературы именно евангельских притч, которые, в отличие от ветхозаветных, были более сюжетны. 

С. С. Аверинцев, рассматривая притчи Соломона, отметил в них особую связь быта и бытия: «Бытие и быт не только не разделены, но прямо приравнены друг к другу в религиозно-обрядовой модели сущего: строй бытия – от Бога, но уклад быта – тоже от Бога» [1, с. 154]. Е.К. Ромодановская, анализируя евангельские притчи, также подчеркивает в них эту особую связь: «Создавая символическую картину соотношения мирского и божественного, показывая, какой сокровенный смысл имеет любое человеческое деяние в приведенном “жизненном” примере, евангельская притча-иносказание (парабола) в первую очередь формирует у христианина представление о высоком, но скрытом от непосвященного смысле каждого поступка и каждого слова. Присущее христианству противопоставление материального и идеального, временного и вечного, тела и души определило символический характер новой религии с момента ее возникновения. В христианстве символично как поведение человека, так и тем более его литература» [15].

Именно в такой символической форме евангельская притча формировала у человека христианскую систему ценностей: «Сосредоточенность на “вечном” определяет и сферу использования притчи как жанра: это прежде всего дидактическая литература, связанная не с бытовыми поучениями, а с проповедью основных духовных принципов христианства. Появившись на Руси с первыми памятниками христианской письменности, притча, при всех ее видоизменениях, несет в себе “память” этого внутреннего родства, несет заряд высокой духовности, не снисходя до обыденности (обыденное в “сюжетной” ее части неизменно оказывается “высоким” в аллегорическом толковании)» [15].

Как утверждает Е. К. Ромодановская, притча оказала большое влияние на жанровую систему древнерусской литературы. Постепенно, утратив свою вторую «толковую» часть, она превратилась в повесть. Однако и при этом русские произведения сохранили так называемую притчеобразность. С точки зрения исследовательницы, «важнейшая роль притчи заключается не столько в ее дидактичности, сколько в ее многозначности. Свободное толкование текста, характерное для притчевой литературы, воспитывало у читателя многоплановое понимание любого художественного произведения. Именно в этом особое, далеко идущее значение данного жанра для истории русской литературы» [15].

Жанр притчи оказал влияние и на литературу XIX века. С точки зрения С. Ф. Мельниковой, проанализировавшей притчу как форму выражения философского содержания в творчестве Л. Н. Толстого, Ф. М. Достоевского, А. П. Чехова [10], притча постепенно перешла от дидактики в область философского и экзистенциального смысла, и открытие экзистенциально-философского потенциала притчи произошло именно в XIX веке. По мнению исследовательницы, мимо притчи не прошел практически ни один заметный писатель того времени, а в произведениях Достоевского, Толстого и Чехова притча наиболее связана с философской и религиозной проблематикой. 

Несомненно, что черты притчеобразности можно найти и в произведениях А. С. Пушкина, которого Достоевский, Толстой и Чехов признавали своим учителем. В частности, в повести «Станционный смотритель». При этом у Пушкина абсолютно отсутствует свойственная притче «толковая» часть, нет никаких толкований, назидательных идей, морализаторства. Однако повесть Пушкина несет в себе свойственный евангельским притчам глубокий бытийный план, особое символическое духовное измерение и так же, как и евангельская притча, передает читателю определенные христианские идеи. На данное измерение в повести А.С.Пушкина особое внимание обратил В. М. Маркович: «”Действующие лица притчи <...> предстают перед нами не как объекты художественного наблюдения, но как субъекты этического выбора”, – справедливо отмечает С.С. Аверинцев. В повести Пушкина – в отличие от притчи – персонажи являются “объектами художественного наблюдения”. Но они подвластны этой установке лишь в такой мере, какая не мешает ощущать их “субъектами этического выбора”, ответственными перед вечностью. Появление такого  измерения открывает неограниченный духовный простор. На высоте надвременного и всеобщего художественная мысль обретает свободу, а вместе с ней возможность приблизиться к идеалу всеразрешающей гармонии» [9, с. 82–83]. 

А. С. Пушкин, как справедливо заметили многие исследователи, явился в русской литературе основоположником реализма, однако реализма не критического, а именно христианского. Повести Белкина действительно полемически направлены против романтической и сентиментальной литературы, в произведениях которой сюжеты создавались по определенным схемам, а герои были далеки от жизни, их характеры прописывались согласно заданным шаблонам. А. С. Пушкин, переходя к реализму, изображает в своих произведениях главных героев такими, какими они должны быть в жизни, и основные сюжетные линии также выстраивает таким образом, как они могли бы происходить в реальной действительности, т. е. как и Христос, берет материал для своих произведений из реальной действительности, однако переводит его в метафизическое, духовное измерение, заставляя читателя разгадывать предложенные ему образы и через переживания катарсиса приходить к определенным духовным идеям. 

Многие исследователи отметили «метафизичность» реализма Пушкина. Так, с точки зрения Л. Шестова, значение творчества Пушкина в том, что он ввел новый тип реализма в русскую литературу, совместив его с идеализмом: «Там, в Европе, лучшие, самые великие люди не умели отыскать в жизни тех элементов, которые бы примирили видимую неправду действительной жизни с невидимыми, но всем бесконечно дорогими идеалами, который каждый, даже самый ничтожный человек вечно и неизменно хранит в своей душе. Мы с гордостью можем сказать, что этот вопрос поставила и разрешила русская литература, и с удивлением, с благоговением можем теперь указать на Пушкина» [17, с. 337]. Идеалы же у Пушкина связаны с христианскими ценностями и православным миропониманием.

С точки зрения В. В. Колесова, именно Пушкин доказал продуктивность такого художественного направления, как реализм, и реализм Пушкина был сопряжен с идеалом, осмыслен «метафизически» [8]. 

В. С. Непомнящий, подчеркивая, что пушкинский мир по своей природе сакрализирован, и эта сакральность сокровенна и эстетична по своему существу и воспроизводит «сплошную священность Бытия, передавая его иерархию, его совершенство и красоту, его драму и его цель» [12, с. 32], предлагает определить творческий метод А. С. Пушкина как онтологический реализм: «...свойственное Пушкину ясное ощущение в Творении некой светлой цели, которая относится к человеку и связывается с преображением, – целиком принадлежит сознанию христианскому. Основанная на нем “эстетика преображения” сама по себе не сакральна (в ином случае Пушкин был бы церковный писатель) – она онтологична, и это христианская онтологичность. Эстетика Пушкина не сакральна – его сакральность эстетична: она передает и воплощает красоту христианской онтологии как красоту “благодати и истины”, любви Творца к Творению и его цели – человеку» [12, с. 32]. 

Таким образом, Пушкина можно считать основоположником метода христианского реализма в литературе. Произведение «Станционный смотритель» отражает существенные черты данного направления, которые можно выделить в результате анализа повести Пушкина в православном контексте (подробный анализ повести «Станционный смотритель» в православном контексте см. в нашей статье [5]).  

1. Основная идея повести «Станционный смотритель» сводится к пятой из десяти заповедей, данных Моисею: «Почитай отца своего и матерь свою, чтобы было тебе хорошо и продлились дни твои, чтобы ты хорошо жил на земле, которую даровал тебе Господь, Бог твой» [Исход 20:12]. Десять заповедей Моисея считаются также десятью заповедями христианства, так как Иисус Христос пришел в мир для того, чтобы исполнить Закон, а не отменить его, о чем сам неоднократно говорил:

·  «Не думайте, что Я пришел нарушить закон или пророков: не нарушить пришел Я, но исполнить. Ибо истинно говорю вам: доколе не прейдет небо и земля, ни одна иота или ни одна черта не прейдет из закона» [Мф. 5:17-18];

·       «Ибо если бы вы верили Моисею, то поверили бы и Мне, потому что он писал о Мне. Если же его писаниям не верите, как поверите Моим словам?» [Ин. 5:46-47];

Таким образом, учение Иисуса Христа оставляет незыблемыми Десять заповедей – основу Закона. 

2. В повести утверждается важная для христианской системы ценностей идея совести. Возвращение героини – богатой и успешной – явно свидетельствует о том, что вернулась она не из корыстных побуждений, а вследствие пробудившегося в ней чувства совести, испытывая искреннее раскаяние перед отцом.

3. В повести утверждается важная для христианской системы ценностей идея преображения души через страдание. В конце произведения читатель видит искреннее раскаяние героини на могиле отца. Эта изображение явно контрастирует с ранними картинами из жизни героини, в которых она была показана расчетливой юной кокеткой и роскошной барыней, отказавшейся от отца ради богатой жизни. Искреннее раскаяние героини, совестное страдание, которое не вызывает сомнений в конце повести, явно свидетельствует о духовной эволюции героини, о преображении ее души, что делает финал произведения отчасти светлым.

4.  В повести присутствует категория церковности. Хотя в произведении нет изображения церковных обрядов, образ церкви играет очень важную роль в структуре пушкинского текста, являясь символом жизни по христианским заветам. Побег Дуни с Минским мимо церкви, в которую отпустил девушку отец, символизирует как вступление девушки на путь блуда – отношений вне брака, освященного в церкви, так и в целом отход героини от жизни по христианским заветам. Возвращение раскаявшейся в предательстве отца Дуни в финале повести в церковь, мимо которой она проехала в начале, символизирует ее возвращение в христианскую систему ценностей.

5. В повести утверждается важная для христианской системы ценностей идея благословения родителями молодых людей на брак, на новую жизнь. Дуня сбегает от отца без благословения прежде всего потому, что она вступает в отношения с мужчиной вне брака. Такие отношения,  согласно христианскому миропониманию, являются греховными, следовательно, просить у отца благословение просто не на что.

6. В повести художественно реализуется идея повышенной ответственности человека за грехи, которые в земной жизни можно не успеть замолить даже самым искренним покаянием, ибо каждый из дней для человека может стать последним: «Итак бодрствуйте, потому что не знаете, в который час Господь ваш приидет» [Мф. 24: 42]. Запоздалое возвращение Дуни к отцу и ее раскаяние уже только на его могиле явно демонстрирует эту христианскую идею.

7. В повести утверждается идея о том, что в жизни нет маленьких людей, что каждый человек – творение Божие, и каждый достоин любви, уважения и сострадания. Каждый человек для христианина является ближним, несущим в себе Божий образ, а в Библии говорится: «Возлюби ближнего своего как самого себя» [Марк. 12:31]. Вся трагическая коллизия произведения Пушкина строится на том, что для Дуни и Минского чин Самсона Вырина оказался важнее его личности, его человеческих качеств и чувств, они не увидели в нем своего ближнего, достойного любви и сострадания.

8. В повести художественно реализуется христианская заповедь «Не судите, да не судимы будете». Рассказчик нигде не осуждает героев. Выслушав грустную историю Самсона Вырина о побеге Дуни, рассказчик не судит отца и дочь, потому что видит в них своих ближних, достойных сочувствия в этой сложной ситуации, и не берет на себя право решать, кто из них перед кем виноват. Автор также нигде не судит своих героев, не дает им никаких оценок, его позиция выражается только эстетически. Можно даже сказать, что автор изображает героев повести с любовью, показывая эстетическими средствами, что каждый герой – это ближний для читателя, которого, согласно христианскому миропониманию – вопреки всем человеческим недостаткам и ошибкам, необходимо возлюбить. 

9. В повести очевидна христианская идея «милости к падшим». Говоря об этой особенности творчества А. С. Пушкина, В. С. Непомнящий отмечал, что в мире Пушкина много преступников, убийц, предателей, но они вызывают не только антипатию, как, например, отрицательные герои произведений Шекспира: «Оказывается, что Пушкин, не умаляя зла, творимого героями, в то же время сочувствует им» [11, с. 38]. Писатель Игорь Малышев отметил, что «все наши классики – от Пушкина и Гоголя до Достоевского и Толстого – видели своих героев как людей, достойных любви» [7, с. 270]. По мнению И. Малышева, даже самые падшие герои в

произведениях классиков достойны жалости, но не ненависти и презрения. С точки зрения И. Малышева, русские писатели показывали, что в мире нет людей, не достойных любви, каждому герою оставляли шанс и в каждом видели «что-то светлое, пусть маленькое, глубоко скрытое, но живое» [7, с. 271], хорошо понимая при этом и собственную ответственность за свои творения, за их влияние на читателя, помня о том, что «человек пишущий не должен увеличивать количество зла в мире» [7, с. 270]. Показывая в «Станционном смотрителе» грехопадение Дуни, ее ошибку, Пушкин не изображает героиню в негативном свете. Героиня не вызывает антипатии у читателя, и в конце произведения адекватный читатель милосердно сострадает горю Дуни из-за ее запоздалого возвращения к отцу и искренне радуется ее раскаянию.

10. В повести присутствует идея о важности молитвы как единения человека с Богом. Именно молитва перед чудотворной иконой Богородицы «Всех скорбящих радость» приносит Самсону Вырину долгожданную встречу с дочерью в Петербурге.

 11. В произведении присутствуют признаки Божьего Промысла, направляющего пути героев при помощи случая – по пушкинскому определению, «мощного, мгновенного орудия Провидения». Казалось бы, Вырину случайно удается увидеть дрожки Минского и узнать, где находится в Петербурге его дочь. Но чуткий читатель понимает, что это встреча была вовсе не случайной, а явилась исполнением единственного желания Самсона Вырина – хотя бы еще раз увидеть свою дочь, и произошла сразу же после моления Вырина перед чудотворной иконой Богородицы. В данном совпадении для православного христианина очевидно проявление Божьей воли. Конечно, читатель понимает, что основным желанием Вырина было желание вернуть дочь домой, но тут уже становится актуальной проблема свободы воли человека. Дуня сама выбрала свою судьбу. По воле Божьей Вырину удается лишь узнать о том, что жизнь Дуни в Петербурге складывается вполне удачно. 

12. В повести присутствует интертекстуальность, связанная с отсылками к текстам Евангелия. Четыре картинки о блудном сыне являются реминисценцией к евангельской притче о блудном сыне, также в повести имеется аллюзия к евангельской притче о заблудшей овце. Отсылки к данным притчам играют важную роль в идейно-художественной структуре повести. 

13. В произведении «Станционный смотритель» очевидна метафизичность, притчеобразность реализма. Проявляется это в том, что герои повести «Станционный смотритель» показаны в абсолютном соответствии с реальной действительностью. А потому они совершенно не типичны, и каждый из них уникален и сложен, как и любой человек, живущий на земле. Но за предельным реалистичным изображением героев и событий, согласно композиции притчи, открывается бытийный, метафизический план. На этом уровне читатель, испытав катарсис, должен прийти к определенным духовным идеям. 

Самсон Вырин отражает собой не просто тип станционного смотрителя и не имеет никакого отношения к типу «маленького человека». Главный герой пушкинского произведения, прежде всего, любящий отец, старый солдат, человек, переживший большую трагедию предательства любимой дочерью. При этом, как и все люди, он не идеален, грешен, в чем-то слаб, так как не выдерживает выпавшего на его долю Божьего испытания, не находит в себе сил справиться со своей бедой и спивается. 

Дуня не просто типичная кокетка, стремящаяся лишь к роскошной жизни. Пушкин показывает, что ей тоже было непросто сделать выбор между Минским и отцом. При этом следует особо отметить, что в то время у нее не было никаких шансов выбиться в высшее общество. В перспективе жизни на станции она должна была выйти замуж за крестьянина, родить большое количество детей и держать хозяйство. Поэтому можно понять стремление девушки изменить свою жизнь. Автор не случайно подчеркивает, что, уезжая, Дуня плачет, хотя и едет по своей охоте, и впоследствии осознает свою ошибку и раскаивается. 

Минский – не типичный гусарь-соблазнитель, он тоже понимает свою вину перед Выриным и поэтому в замешательстве извиняется перед станционным смотрителем, но, не зная, как преодолеть социальную пропасть между ними, дает ему деньги в надежде, что тот хотя бы ими будет доволен. 

Все герои в чем-то правы, и все они при этом не идеальны, все имеют какие-то грехи, как каждый человек на земле. 

Предельная степень реализма Пушкина проявляется и в том, что рассказчик видит судьбы героев все время со стороны, то что-то немного узнавая от них самих, то слушая о них рассказы других людей. О мотивах многих их поступков он может только догадываться, так как чужая жизнь в целом закрыта для него. Поэтому и читатель должен постоянно что-то домысливать, догадываться о мотивах тех или иных поступков героев, предполагать причины тех или иных их решений. Так автор заставляет читателя ставить себя на место героев повести, проживать вместе с ними их ситуацию, сопереживать героям. 

В реальности люди тоже часто со стороны узнают что-то о жизни других людей: по их отдельным рассказам о себе, по рассказам других об их жизни, о чем-то догадываясь, что-то, возможно, додумывая. Именно с предельной степенью реализма и связан необычайный лаконизм пушкинской повести. Этой же особенностью объясняются и столь различные трактовки «Станционного смотрителя», ибо столь же различно мы судим о разных людях и разных событиях в реальной действительности, исходя из своей системы ценностей и собственных предпочтений. И чаще всего именно судим. 

В.С. Непомнящий справедливо заметил, что пушкиноведение густо заселено «моими Пушкиными» и объяснил это явление тем, что при изучении творчества поэта исследователи часто исходят прежде всего из своих «специальных интересов и частных пристрастий; “мой Пушкин” – это мой автопортрет, моя система ценностей в практическом приложении, как

она есть на самом деле; “мой Пушкин” – это ворота в мой духовный мир, это моя вера. И все сколько-нибудь серьезные споры на пушкинские темы суть в конечном счете споры аксиологические, противостояния разных образов мира, жизненных позиций и вер» [12, с. 8]. По мнению В. С. Непомнящего, А. С. Пушкин заставляет читателя вживаться в обстоятельства героев, сопереживать героям, и при этом читатель познает себя: «Каждый из нас невольно акцентирует в пределах темы или ситуации, “заданной” Пушкиным, разные варианты и оттенки <…>. Отсюда и многочисленные разногласия относительно того, что Пушкин “хотел сказать” тем или иным произведением или образом <…>. Каждым сюжетом, каждым образом предъявляется нам не только художественная, но и прежде всего человеческая проблема, которую мы должны лично решить; а уж каждый смотрит в это “волшебное зеркальце” по-своему, каждый судит, размышляет, выносит оценки в пределах своих понятий» [11, с. 42]. 

Об этой же особенности восприятия творчества А. С. Пушкина писал и исследователь Б. Сарнов: «Пушкин предстает перед нами как зеркало, в котором во всем своем уродстве отразились МЫ. Те “мы”, какими мы были. И те, какими стали <…>. Прикасаясь к Пушкину, мы думаем, что высказываем свои суждения о нем. А на самом деле это ОН СУДИТ НАС» [16, с. 10].

На наш взгляд, связано это именно с предельной степенью реализма в произведениях Пушкина, в которых представлена сама жизнь, и нет никакого морализаторства и, казалось бы, даже отсутствует авторская позиция или ее очень трудно определить однозначно. Очевидно, что Пушкин никак не выражает свою позицию, «не расшифровывает» свою «притчу», надеясь на умного, понимающего читателя, и делает это согласно традиции Христа: «Кто имеет уши слышать, да слышит!» [Мф. 13:9], «Потому и говорю им притчами, что они видя не видят, и слыша не слышат, и не разумеют» [Мф. 13:13]; «Ибо огрубело сердце людей сих, и ушами с трудом слышат, и глаза свои сомкнули, да не увидят глазами и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем, и да не обратятся, чтобы Я исцелил их» [Мф. 13:15]. Именно поэтому повесть «Станционный смотритель» получила такое большое количество противоречивых оценок, в которых каждый интерпретатор исходил из своей системы ценностей, часто не дотягивая до высокого авторского бытийного уровня, оставаясь лишь на бытовом уровне осуждения кого-то из героев. Метафизический уровень повести предполагает совершенно иное ее прочтение с выявлением глубоких христианских идей произведения (что было сделано нами выше), и читателю нужно потрудиться, чтобы его «духовная встреча» с автором состоялась, а потому углубляется и переживаемый им катарсис. С расшифровкой образов на бытийном уровне произведения тесно связана последняя черта христианского реализма в данной повести.

14. Основная задача писателя христианского реализма – обратить читателя к Христу, открыть ему евангельские истины, способствовать «духовной встрече» читателя с автором, а через него – с Богом, однако сделать этого не путем прямого назидания, а через образы произведения, определенные коллизии судеб героев и особенности поворотов сюжета, чтобы читатель, разгадывая их, мог пережить катарсис и посредством этого переживания открыть для себя заложенные в художественном мире произведения христианские идеи.

Именно на метафизическом, бытийном уровне Пушкин и представляет читателю повести «Станционный смотритель» возможность «духовной встречи», но не столько с самим собой как автором повести, сколько с настоящим Творцом – с Богом, воле которого он служит (см. стихотворение «Пророк»).  Однако состоится эта встреча или нет, зависит, прежде всего, от того, какую именно позицию читатель займет по отношению к изображенным в повести героям. И вот на этом самом глубоком смысловом уровне произведения метасюжет о блудном сыне выполняет в «Станционном смотрителе» свою, возможно, самую важную функцию, поскольку в данной притче помимо многих глубоких идей, отмеченных нами ранее, можно увидеть и две универсальные жизненные позиции по отношению человека к самому себе и к своим ближним. 

Читатель, пережив вместе с героями сложные коллизии их судеб, осознав их греховность и заблуждения, может стать на позицию старшего сына, считающего себя более праведным по сравнению со своим грешным братом, и осудить героев, исходя из своих личных соображений и предпочтений, что и произошло во многих интерпретациях данной повести. Но позиция осуждения по отношению к героям – это позиция фарисея, ветхозаветная позиция. Поэтому в повести Пушкина, написанной в русле христианского реализма, она не случайно намечена лишь в перспективе, а на первом плане изображен раскаявшийся блудный сын. А потому читателю предлагается еще одна позиция, которую он может занять по отношению к героям повести, – новозаветная, христианская. Согласно ей читатель, пережив вместе с героями их сложный жизненный путь, увидев их ошибки и страдания, должен не осудить, но посочувствовать им и понять, что они грешны так же, как и все люди на земле, так же, как грешен и сам читатель, и таким образом встать на позицию блудного сына. Тогда повесть Пушкина и введенный в нее метасюжет притчи откроют перед читателем возможность спасения через покаяние в своих грехах, заставят его заглянуть в собственную душу. Именно эта позиция – позиция блудного сына, к которой должен прийти читатель повести, но не через прямое назидание и морализаторство, а через переживание катарсиса, связанного с погружением в художественный мир произведения, в основные сюжетные линии и судьбы героев, и является той точкой, в которой становится возможной «духовная встреча» читателя с Богом в повести А. С. Пушкина «Станционный смотритель». 

Путь самого Пушкина к Богу был непрост, как и путь блудного сына. Но, осознав Божественность своего дара и свою миссию поэта-пророка, он все-таки шел к Богу и служил ему своим творчеством. После создания трагедии «Борис Годунов», которую  Пушкин оценивал выше всего из своих  произведений, его реализм обрел религиозную первооснову. И этот реализм Пушкина, который следует назвать «христианским реализмом», имел свои корни в Евангелии и конкретно – в притчах Христа. Этот реализм впитал в себя и христианские традиции древнерусской литературы, которая также базировалась на Евангелии. Христианский реализм Пушкина, из которого потом вышли Ф. М. Достоевский, Л. Н. Толстой и др., значительно отличался от западноевропейского реализма, в котором человек изображался как герой-индивидуалист, пленник своих земных несовершенств. Анализ повести «Станционный смотритель» подтвердил, что в основе пушкинской иерархии ценностей лежит чувство совести. Именно эту главную особенность пушкинского мироощущения отметил критик Серебряного века Ю. Айхенвальд, который назвал произведения Пушкина «художественным оправданием Творца, поэтической Теодицеей» [2]. С точки зрения Н. В. Гоголя, поэзия была для Пушкина святыней, храмом: «Из всего, как ничтожного, так и великого, он исторгает одну электрическую искру того поэтического огня, который присутствует во всяком творении Бога, – его высшую сторону, знакомую только поэту <...>, чтобы сказать одним одаренным поэтическим чутьем: “Смотрите, как прекрасно творение Бога”» [6, c. 512]. Н. В. Гоголь особо подчеркнул, что для всех других поэтов и писателей Пушкин был точно с неба сброшенный поэтический огонь, от которого они зажглись, как свечки. 

Именно этот огонь христианской традиции – изображать реальную жизнь человека в свете Божьего Промысла о нем – и передал Пушкин всем последующим классикам русской литературы. Совмещение духовной и материальной реальности в литературных произведениях с явным приоритетом первой, утверждение в них христианской системы ценностей сделало русскую литературу поистине великой, способствовало развитию всей русской культуры и возвысило Россию в мировом масштабе. 

Список литературы

1. Аверинцев С. С. Поэтика ранневизантийской литературы. М.: Coda, 1977. 320 с. 

2. Айхенвальд Ю. И. Пушкин. Из книги: Силуэты русских писателей. В 3 выпусках. М., 1906-1910. М., 1908–1913. Вып. 1. 2-е изд. [Электронный ресурс]. URL: http://dugward.ru/library/pushkin/aihenv_pushkin.html (Дата обращения: 15.03.2020). 

3. Есаулов И. А. Христианский реализм как художественный принцип Пушкина и Гоголя // Трансформации русской классики.  [Электронный ресурс]. URL: http://transformations.russian-literature.com/node/11 (Дата обращения: 15.03.2020). 

4. Захаров В. Н. Христианский реализм в русской литературе (постановка проблемы) // Русская литература: оригинальные исследования. [Электронный ресурс]. URL: http://russianliterature.com/sites/default/files/pdf/hristianskiy_realizm_v_russkoy_literature. pdf (Дата обращения: 15.03.2020).

5. Золотухина О. Ю. Основные функции притчи о блудном сыне в повести А.С. Пушкина «Станционный смотритель» // Пушкинские чтения-2016. Художественные стратегии классической и новой литературы: жанр, автор, текст: материалы XXI международной научной конференции / под общ. ред. В. Н. Скворцова; отв. ред. Т. В. Мальцева. СПб.: ЛГУ им. А.С. Пушкина, 2016. С. 23–32. 

6. Ильин И. А. Аксиомы религиозного опыта: исследование. М.: АСТ МОСКВА, 2006. 668 с.

7. Как мы пишем: Писатели о литературе, о времени, о себе: очерки / сост. А. Егоев, П. Крусанов. СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2018. 640 с. 

8. Колесов В. В. Слово и Дело Александра Пушкина // Колесов В. В. «Жизнь происходит от слова…». СПб.: Златоуст, 1999. Язык и время. Вып. 2. С. 61–104.

9. Маркович В. М. "Повести Белкина" и литературный контекст // Пушкин: Исследования и материалы. Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1989. Т. 13. С. 63–87.

10. Мельникова С. Ф. Притча как форма выражения философского содержания в творчестве Л. Н. Толстого, Ф. М. Достоевского,   А. П. Чехова: дис. … канд. филол. наук. М., 2002. 164 с. 

11. Непомнящий В. С. Пушкин. Русская картина мира. М.: Наследие, 1999. Вып. VI. 544 с. (Серия «Пушкин в ХХ веке»).

12. Непомнящий В. С. Феномен Пушкина и исторический жребий России: К проблеме целостной концепции русской культуры // Московский пушкинист: Ежегод. сб. / Рос. АН ИМЛИ им. А. М. Горького. Пушкин. комис. М.: Наследие, 1996. Вып. III. С. 6–61.

13. Притчи Иисуса Христа. Материал из Википедии. [Электронный ресурс]. URL: https://ru.wikipedia.org/wiki/Притчи_Иисуса_Христа (Дата обращения: 15.03.2020). 

14. Пушкин А. С. Станционный смотритель // Пушкин А. С. Собрание сочинений в 3-х томах. М.: ГИХЛ, 1955. Т. 3. С. 259–269. 

15. Ромодановская Е. К. Специфика жанра притчи в древнерусской литературе. [Электронный ресурс]. URL: http://philolog.petrsu.ru/filolog/konf/1998/06romodanovskaya.htm (Дата обращения: 15.03.2020). 

16. Сарнов Б. М. Пушкин и мы: Статьи разных лет. М., 2006. 352 с. 

17. Шестов Л. И. Умозрение и откровение. Религиозная философия Владимира Соловьева и другие статьи. Париж: YMCA-Press, 1964. 343 с.