Н.Н. Вострокнутова. Словообраз дети в романе «Господа Головлевы» М.Е. Салтыкова-Щедрина

Н. Н. Вострокнутова

(Санкт-Петербург)

Словообраз дети в романе «Господа Головлевы»

М. Е. Салтыкова-Щедрина

       Художественный текст — особое структурно-семантическое единство, смысл и цель которого — воздействие на сферу чувств и мыслей читателя. Поэтому главной функцией слова в таком тексте является эстетическая. Под эстетической функцией слова традиционно понимается такая реализация задач художественного целого, которая изначально ориентируется на формирование читательского восприятия в русле авторской системы ценностей, иначе — координат воплощения прекрасного и его антипода — безобразного. Такое воплощение смысла слова является индивидуально-авторским, эмоционально-окрашенным, семантически обогащенным. Не последнюю роль в этом играет частотность употребления той или иной языковой единицы, а также ее репрезентантов в виде синонимов, антонимов, энантиосем. Подобные языковые единицы, легко распознаваемые в тексте и благодаря ритмичному повтору имеющие суггестивную природу, становятся репрезентантами ключевых образов художественного целого. К таким единицам, ставшими словообразами и ключевыми словами в тексте, мы относим слово дети и его соключи в романе М.Е. Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы» (о словообразе, ключевых словах см.: [2; 6; 7; 9; 12]). Без репрезентации развития оттенков смысла этого слова динамическая структура текста была бы невозможна, композиционное целое выстраивается именно благодаря актуализации смыслов слова дети.

       Надстраивание новых, производных смыслов в контекстуальном обрамлении производится на основе номинативного значения слова (дается по словарю Т. Ф. Ефремовой [4]):

дети, мн.

1.               

1.                Мальчики, девочки в раннем возрасте, до отрочества.

2.               

1.                Сыновья, дочери (любого возраста).

2.                Ближайшие потомки, молодое поколение.

В романе из номинативных значений наиболее частотным в употреблении является значение 2.1, например: «Я вот трех сынов да дочку вырастила, да пятерых детей маленькими схоронила /…/ [11, с. 197]; «Немного более счастлива была Арина Петровна и в детях» [11, с. 9]; «Детей было четверо: три сына и дочь» [11, с. 10]; «/…/ дети частью служат в Петербурге, частью – пошли в отца /…/» [11, с. 8]; «Молча подала она детям руку для целования /…/» [11, с. 36]; «Ах, детушки, детушки! вспомните мать, как в могилке лежать будет /…/» [11, с. 38]; «/…/ об детях-то ваших кто похлопочет?» [11, с. 66], значение 2.2. в большинстве таких контекстов подразумевается. Смысл слова глубже одного значения и соединяет в себе воедино два (и более) значения.

     Закреплены в активном речевом употреблении и переносные значения лексемы дети. В том же словаре отмечается:

3.               

1. перен. разг. Взрослые люди, отличающиеся ребяческой наивностью и неопытностью.

2.  Несведущие в чем-л. люди.

4. Употр. как дружеское обращение к взрослым, обычно младшим по возрасту или подчиненным.

5. Люди, являющиеся характерными представителями какой-л. среды, эпохи и т.п.

    Рассмотрим примеры этих переносных, ставших уже традиционными, употреблений в романе:

        «/.../ а как вы, детки, думаете, велик у брата Павла капитал?» [11, с. 90], «ах, детки, детки!» [11, с. 88, с. 91, с. 145] (совмещение значений 3.1,2 и 4: ‘самые младшие в семье’, ‘внуки’); «Жизнь до такой степени истрепала его (Степку-балбеса. — Н. В.), что не оставила на нем никакого признака дворянского сына /.../» [11, с. 22] (значение 5).

         В традиции употребления дети всегда коррелируют с родителями (другими старшими родственниками). Поэтому в нашей статье мы рассматриваем словообраз дети в том числе через его коррелят. В данном исследовании обратимся к способам речевого выражения главного героя романа – Порфирия Владимировича Головлева. Этот выбор обусловлен тем, что, во-первых, данный персонаж представлен на протяжении всего романа. Он — единственный из оставшихся в живых в физической оболочке до развязки сюжета. Во-вторых, персонаж становится ключевой фигурой, вокруг которой и происходят все события романа, и без нее, отдельно от нее не происходят вовсе.

   В номинации (в обозначении, обращении, изображении) Порфирия Владимировича все герои и автор солидарны. Он для всех — Иудушка. Но, если автор произносит это имя вслух, то герои (братья, дети) — молча, внутри собственных мыслей, за крайне редкими исключениями проговаривания вслух:

        автор: «Иудушка мог говорить сколько угодно /.../» [11, с. 49]; «Иудушка инстинктом понял /.../» [11, с. 64]; «В глаза ее бросилось осклабляющееся, слюнявое лицо Иудушки /.../» [11, с. 65]; «/.../ ее поразила скупость Иудушки /.../» [11, с. 68]; «Он (Павел Владимирович. — Н. В.) ненавидел Иудушку и в то же время боялся его» [11, с. 73] и т. д.;

          герои: «Конечно, он (Степка-балбес. — Н. В.) не мог воздержаться, чтоб не обозвать Порфишу кровопивушкой и Иудушкой /.../ [11, с. 48-49]; «Маменька! — говорил он (Павел Владимирович. — Н. В.) /.../ Умны вы, даже очень умны, а Иудушка все-таки без угла вас оставил!» [11, с. 69]; «— Иудушка… живет? — спросил наконец сам больной» [11, с. 76]; «Наступает минута молчания, в продолжение которой явственно раздается шепот: — Иудушка!» [11, с. 145] и т. д.

     По мере продвижения романа к кульминации и развязке читатель утверждается в существовании полифонического смысла слова Иудушка:

     Иуда – ‘апостол Иисуса Христа, который предал своего Учителя’, но ‘маленький’ (уменьшительно-ласкательный суффикс -ушк-). Иудушка — маленький Иуда, его «дитя», его ученик (значение 5). Иудушка людей предает и отправляет на казнь, не Бога. Люди, по его мнению, виноваты сами и заслуживают наказания: «Сами вы от родителей бежите, свои у вас завелись друзья-приятели, которые дороже для вас и отца с матерью /.../» [11, с.145]; «Сам должен был предусматривать — на то и ум тебе от бога дан» [11, с. 147]; «Бог непокорных детей наказывает» [11, с. 130] и др. В это время, при утверждении вины других людей, слово Бог не сходит с уст героя.

      Предательство исторического Иуды Искариота, скорее, заключается в его отходе от Божественной сути Иисуса Христа, в зерне сомнения, возросшего до убежденности: перед ним человек, но не Бог. Человека можно предать, продать, поскольку последствия соизмеримы с возможностью искупления. Но предать Бога сознательно невозможно. Этот же отход в сферу человеческого приводит апостола Петра к тройному предательству Учителя. Отказ от физического совместного пребывания с Иисусом, отказ от человеческих отношений из-за страха наказания от людей. Однако страх перед людьми, перед их наказанием, который закрывает глаза на Страх Божий, и является основой предательства, отказа от Бога. Порфирий Петрович не предает Бога на наших глазах, в очевидности, но автор во всей полноте образа дает читателю понять: Иудушка Бога не знает. Для него слова молитвы — пустой звук, означающий уход от решения жизненно важных проблем: «Разбредемся по своим местам, помолимся, ан сердце-то у нас и пройдет. /.../ Обеденку отстоим, панихидку отслушаем, а потом, как воротимся домой, и побеседуем. /.../» [11, с. 131]; «Иудушка стоял на молитве. Он был набожен (не верующий, а набожен! — Н. В.) и каждый день охотно посвящал молитве несколько часов. Но он молился богу не потому, что любил бога и надеялся посредством молитвы войти в общение с ним, а потому, что боялся черта и надеялся, что бог избавит его от лукавого. Он знал множество молитв, и в особенности отлично изучил технику молитвенного стояния. /.../ Но молитва не обновляла его, не просветляла его чувства, не вносила никакого луча в его тусклое существование /.../ Это была совершенно особенная, частная формула жизни /.../» [11, с. 139]. Страх Иудушки большую часть жизни был сосредоточен на страхе материнского проклятия. Мать затмила собою высшую, истинную, Власть. Устами автора Арина Петровна Головлева обозначается именно как властная (до момента одряхления): «Арина Петровна была властной матерью» [11, с. 154].

       Однако в слове Иудушка скрывается и душка — ‘милый, приятный человек’. Обращения его к родственникам неизменно милые, приятные: «милый друг маменька», «любезный друг», «милый друг», «брат» (даже к «племяннушке»), но после затертого от частоты употреблений обращения следует яд, «гной» непрекращающихся пустых речей: «Именно гной какой-то просачивался сквозь разглогольствования Иудушки! Не простое пустословие это было, а язва смердящая, которая непрестанно точила из себя гной» [11, с. 195]. Душка говорит о себе в третьем лице: «добрый папенька», «добрый дяденька», противопоставляя себя «нехорошему сыну (брату)», «дурному сыну (брату)», о невозможности наказания от Бога ему, душке. Но все контексты употребления слова Иудушка утверждают: эта душа — с душком. Это душа «убийцы» («— Убийца! – пронеслось вдогонку ему» [11, с. 143]), «кровопийцы» («—Кровопивец! – раздалось ему вслед таким пронзительным криком, что даже он почувствовал, что его словно обожгло» [11, с. 87]; «Кровопийца!» – так и вертелось на языке у Анниньки» [11, с. 186]). Несмотря на весь размах подлости этой души, она всего лишь душка — ‘мелкая, никчемная душа’. Вмещая в себя два смысла ‘милый’ и ‘никчемный’ (энантиосемы), душа раздваивается и рассыпается в прах: «делить прах, наполнявший его» [11, с. 154]. И если мать Иудушки, Арина Петровна, показана как опустевающий сосуд для духа, который стремится к высвобождению из тела, и тело быстро дряхлеет, то Иудушка показан как тот, который втягивает в свое опустошающее пространство: «Перед таким непреоборимым пустословием оставалось только покориться» [11, с. 177]; «Слова бесконечно тянулись одно за другим, как густая слюна» [11. с. 179]; «Иудушка до того победил ее (Анниньку. — Н. В.) непреоборимостью своего празднословия...» [11, с. 183].

       Пустоутробие рождает беспрестанное многословие, суесловие, убалтывание, источение гноя. Душа умерла в своем сосуде и смердит. Она стала одной гноящейся язвой. Герой Салтыкова-Щедрина не ждал встречи с ближним в любви, он каким-то особым, невероятным образом чуял приближающуюся к ближнему смерть («у него насчет покойников какой-то дьявольский нюх был» [11, с. 151]), которая сулила ему встречу с наследным имуществом. Он словно исполнял роль казны, в которую после смерти человека отдается безнаследное (выморочное) имущество. Иудушка желает быть и оставаться единственным сыном, наследником даже не своей матери (в смысле духовного наследования), а ее материальных богатств. Хотя именно пустая болтовня сблизила их в одиночестве (чтобы избежать «тишины, наводящей страх» [11, с. 107]: «Собравшись вместе, они с утра до вечера говорили и не могли наговориться» [11, с. 117]). Мелкая душка Порфирия Головлева настолько сосредоточена на стяжательстве земных богатств (ради того, чтобы было), что трясется от страха, как бы чего не упустить из наследства каждого провожаемого в последний путь родственника. «По-родственному» присваивает Иудушка чужое имущество, но не хочет быть виноватым ни перед кем. Поэтому всегда находит слова самооправдания: «— Но почему же вы не хотите помочь? — А потому, во-первых, что у меня нет денег для покрытия твоих дрянных дел, а во-вторых — и потому, что вообще это до меня не касается. Сам напутал — сам и выпутывайся» [11, с. 142]. Однако мелкость души уже не скрыть: «Улитушка поняла, что Порфирий Владимирыч трусит и что в этой пустоутробной и изолгавшейся натуре трусость очень близко граничит с ненавистью» [11, с. 208].

         Из страха он «праздномыслит» (уходит в «запой праздномыслия» [11, с. 241], в «умственное распутство, экстаз» [11, с. 243]), «пустословит» («потоки пустопорожних слов» [11, с. 180]), «празднословит» («удалось-таки /.../ утопить представление о “беде” в бездне праздных слов» [11, с. 210]). В восприятии окружающих его празднословие выглядит как нечто чудовищное: «Улитушке думалось, что она спит и в сонном видении сам сатана предстал пред нею и разглагольствует» [11, с. 213]. Непрекращающаяся двусмысленность речей (что и отражено в его имени) уводит его от истинных смыслов, от переживания как добра, так и зла. Он перестает их различать. Применяя высокий слог Священного писания, он нимало не трудится над высоким смыслом его Слов. Высокий слог без исполнения смысла становится камнем в руках Иудушки. Он не побивает камнями родственников-грешников (никто не испытывает таких ощущений), но всего лишь бросает камень в чужой огород либо подает камень из своей руки в «родственную». В огороде ничего из-за этого не родится. А переданный из рук в руки камень хлебом не становится. Но никто из героев этого  чуда и не ждет. Поскольку последней инстанцией упования всех героев Щедрина является мать (для Иудушки и его братьев и сестры) или отец (сам Иудушка). Выше этого земного плана герои в трагические минуты своего бытия и не глядят. Внуки Арины Петровны повторяют ее детей. Это сильно разнит героев Щедрина, например, с Сонечкой Мармеладовой Достоевского, у которой ничего нет в материальном мире, но Бог для нее «все делает!» [4, с. 160] — и в этом вера ее нерушима, не потерпит никаких возражений. Через эту веру и семья материально поддерживается, и душа не развращается в порочных условиях существования. Она дитя и мать (по отношению к отцу, мачехе), сестра и мать/матушка (возможно, старица) (по отношению к Раскольникову) одновременно — в этой цельности спасение и того, кто рядом, кто любим (подробно об образе Сони: [10]). Герои же Щедрина в одновременности только мать (бабушка) и только дети (внуки), причем дети своей матери (отца). Это одномерное существование. Хотя к старости у Арины Петровны намечается роль дети по отношению к своему опекуну Иудушке, но она всячески ее избегает. Арина Петровна — дочь, раба крепостнического уклада, Соня Мармеладова — дочь, раба Божья (это сопоставление может стать предметом отдельного исследования).

     Антропоцентрическая модель романа «Господа Головлевы» оказывается одновременно центробежной, проявляющей все аспекты ухода из жизни. Подателем жизни становится родитель земной. Так заповедь «чти мать и отца» трансформируется в «Чти единственно мать (отца)» (упования Иудушки: «даже и здесь сидишь, а все думаешь: как бы получше да поскладнее, да чтобы всем было хорошохонько да уютненько, без нужды да без горюшка...» [11, с. 130; «Простите, мол, душенька папенька» [7, с. 148]), и эта трансформированная исключает первую заповедь: «Да не будет у тебя других богов перед лицом Моим». Иудушка создал свой образ Бога, удобный для него, убаюкивающий, умиляющий: «любил своего бога паче всего» (курсив наш. — Н. В.) [11, с. 158].

Без первой заповеди человек — сосуд пустой. Образ пустой утробы становится соключом образа детей. Пустая утроба ненасытна. Она никогда не становится полной — насыщенной или пресыщенной. Она, словно бездна, поглощает все и вся. Одновременно с этим обращаясь в прах, уподобляясь своему поглощенному содержимому. Материальный достаток становится некой заглушкой недр души: Иудушка всегда испытывает некоторое время подъем и успокоение в момент вступления в законные права владения имуществом матери, братьев и племянниц. Бывает, что его устами и истина прозвучит, например: «Богу ведь не киот, а молитва твоя нужна! Коли ты искренно приступаешь, так и перед плохонькими образами молитва твоя дойдет! /.../» [11, с. 168]. Да только звучит для другого (например, для «племяннушки»), но не для себя, не для того, кто оставил киот «весь словно в дырах» [11, с. 168], «пустые места смотрели словно выколотые глаза» [11, с. 165]. Так окончательно оформляется облик убийцы, воскресающего в Иудушке Каина. Недаром сын Петенька в отчаянии вслух называет своего отца Иудушкой, и слово рождает образ брата Степки-балбеса, который первым дал ему это имя. В этот момент словно озвучивается культурный код детства Порфирия Головлева, «разблокирует» некий «тип поведения» (по выражению С. А. Наумова [6, с. 141]). При новом назывании (от сына) происходит вдохновение жизни в старые имена. Новый вдох в старые оболочки дает Иудушке силы выдержать, прежде страшное, материнское «Про-кли-на-ю!» — но с этим исполненным последних сил воскресением смыслов Иуды-убийцы через слова матери из самой Арины Петровны жизнь словно вытекает наружу, она очень скоро дряхлеет и тупеет («Сядет, голубушка, в дураки играть — смотришь, ан она дремлет!» [11, с. 150]; «словно застывала на месте с вперенными в окно глазами» [11, с. 151]) и в конечном итоге умирает, «опутанная со всех сторон праздностью, пустословием и пустоутробием» [11, с. 283].

Сам Порфирий Владимирович всегда требует от своих детей простого называния, именования для себя: «благодетель», «добрый папенька». Когда эти именования звучат из его собственных уст в припадке нравоучений, то на душе его становится легче; но от самодостаточности именования, без конкретного поступка и свойства, задающего слову смысл, само слово пусто, мертво, это — прах. Тогда как лишь в желании сознательного употребления язык в человеке оживает, а человек формируется языком: «Язык есть, бесспорно, форма, тело, оболочка мысли (не объясняя уже, что такое мысль), так сказать, последнее и заключительное слово органического развития. Отсюда ясно, что чем богаче тот материал, те формы для мысли, которые я усвоиваю себе для их выражения, тем буду я счастливее в жизни, отчетнее и для себя и для других, понятнее и себе и другим, владычнее и победительнее; тем скорее скажу себе то, что хочу сказать, тем глубже скажу это и тем глубже сам пойму то, что хотел сказать, тем буду крепче и спокойнее духом — и, уж конечно, тем буду умнее» (Ф. М. Достоевский, цит. по [6, с. 143]).

          Иудушка сложил для себя и окружающих собственный «язык», склеенный из обрывков, фраз, цитат, афоризмов и приучился мыслить через него, то есть изгнал из себя всяческую подвижную (свободную) мысль, дабы, предполагаем мы, не впасть в раскаяние и не войти в круги искупления из равнодушного, безразличного, мертвого состояния. Номинации победили здравый смысл, заменили собою истинное положение дел. Восприятие смысла, оттенка чувства из-за частотности употреблений (в разных ситуациях одна и та же номинация) притупляется. Так, например, в обычной речи каждодневное слово мама, замененное в ласковых чувствах на мамочка, маменька становится символом любви, чуткой привязанности ребенка к матери. Но ставшее каждодневным «маменька», «милый друг маменька» обесценивается, становясь будничным, номинативным словом, утрачивая элемент ласковости, особенности.

          Итак, на протяжении всего романа слышится авторское: дети, мать, отец в номинативном значении. С ним перекликается иудушкино: обращение «милый друг маменька», «любезная маменька» и автономинация (в назидание младшему поколению, детям): «любезный папенька», «милый папенька», «добрый дяденька». Ожидая от младшего поколения такого же отношения к себе, какое он сам демонстрировал со своей матерью, он на словах огорчается, на словах показывает пример употребления слов, самой манеры говорения. Но нет у него никаких детей, никаких наследников его образа «жизни». Его духовное наследство остается выморочным, никем не востребованным. Оно возвращается в ту пустоту, из которой родилось.

          Кощунство Иудушки не столько в том, что он нарушает заповеди Божьи (кто из людей не нарушал?), но в том, что он не раскаивается, и не только не раскаивается, но Бога призывает в свидетели своей непорочности и праведности. Этот тезис нетрудно доказывать через описание автором общения Иудушки со «своим богом» [11, с. 158], особенно при стоянии перед образами (подробнее о роли православных икон в романе см. [5]). Автор, в свою очередь, берет на себя задачу свидетеля нераскаянной души, стяжательницы материальных благ, отказавшейся от живой молитвы, обратившей ее в многочасовой пустой обряд с отработанными клише. Иудушка предал свою душу, отдал ее взамен судьбы без потрясений, без страданий, а значит, и без сострадания, без сочувствия. Так автор еще раз разворачивает перед читателем образ мертвящего инстинкта самосохранения: «Вообще это был человек, который пуще всего сторонился от всяких тревог, который по уши погряз в тину мелочей самого паскудного самосохранения и которого существование, вследствие этого, нигде и ни на чем не оставило после себя следов» [11, с. 155]  (об инстинкте самосохранения в других произведениях автора см. [1]). Такой переворот в сознании — не о Боге свидетельствовать, а Бога в свидетели своей праведности призывать — есть результат подмены одной заповеди другой. «Нет другого Бога, кроме Меня» и «Чти отца и мать» — не вместе, а вторая вместо первой. Так на русской почве процветают фарисеи, благодарящие за то, что у них не такая участь, как у грешных мытарей («папенькино»: «— Мытаря судить приехали?.. вон, фарисеи… вон!» [11, с. 37]; постоянные разглагольствования Иудушки о «заслуженной» участи, например: «— Бог милостив, маменька!» [11, с. 65]; «/.../ Иудушка встал и возблагодарил бога за то, что у него «хорошие» образа» [11, с. 168].

     Фарисействующий, хватающийся за мертвую букву Закона герой («бесконечная канитель его нравоучительных разговоров» [11, с. 182]) на протяжении всего романа представал перед нами ребенком, зрелым мужчиной (после тридцатилетней службы в департаменте) и вдовцом, отцом и взрослым сыном своей матери, дядюшкой, барином. Но всегда и неизменно оставался при этом Иудушкой. Он и подобные ему — дети агонизирующей крепостной системы. Когда упование на наследство лишает сил делать что-то самостоятельно, учиться этому. Это порочный круг зависимостей детей от родителей, а в старости родителей зависимости их от детей. Так в романе показывается отступление человека от первой заповеди в пользу другой, причем понятой по-земному, «по-родственному». В романе показаны дети своей эпохи (значение 5), но дети (в значении 3.2.), не желающие созревать, отказавшиеся от сведущего состояния, избравшие оболочки слов вместо познания смысла слов; дети, которые не осваивают жизнь, а присваивают себе — имущество («деньги — это святое»), связи («по-родственному»), Слово Божье. Так, роман Салтыкова-Щедрина является суровым предостережением о неизбежности распада родовых, крепостнических уз из-за умерщвления духа в угоду плоти. Другие дети (в значении 3.1.) своей эпохи говорят о себе: «— А что нам делать! жить будем! — просто ответил Федулыч» [11, с. 165] (крепостные), но не те, чьи роли пока еще главные (дворянство). Так в плоти одного романа сопрягаются все значения слова дети, собираясь воедино с коррелятом родители, и тем самым становясь духовным символом произведения и, более того, эпохи (в одном ряду с романами «Отцы и дети» И. С. Тургенева, «Братья Карамазовы» Ф. М. Достоевского).

      Своим творчеством Салтыков-Щедрин предостерегает нас от следования путем самосохранения. Он называл этот путь «позорным». На этом пути в душе человека рождается «позорное двоегласие» ‘утверждение одновременно двух взаимоисключающих точек зрения’: «хочет ли он приласкать человека или намерен высосать из него кровь» [11, с. 176] и пустоутробное существование («Головлево — это сама смерть, злобная, пустоутробная» [11, с. 279]). Из заученных, не из переживаний, благих мыслей проглядывает пустота души. Инстинкт самосохранения ведет к избеганию страданий, а значит, лишается и великого дара сострадания, сопереживания (даже в радости). Равнодушная душа черствеет, высыхает — обращается в прах: «Он не понимал, что открывающаяся перед его глазами могила (матери. – Н. В.) уносила последнюю связь его с живым миром, последнее живое существо, с которым он мог делить прах, наполнявший его» [11, с. 154]. Избегание переживаний есть отход от жизни во всех ее проявлениях, во всем ее многообразии («Порфирий Владимирыч не способен не только на привязанность, но даже и на простое жаленье» [11, с. 208]), а это уже есть отказ от божественного замысла, отказ от Его Воли (Святого Духа): «Посему говорю вам: всякий грех и хула простятся человекам, а хула на Духа не простится человекам; если кто скажет слово на Сына Человеческого, простится ему; если же кто скажет на Духа Святаго, не простится ему ни в сем веке, ни в будущем» (Мф. 12:31–32). Щедрин напоминает нам: «Появляются коллекции слабосильных людишек, пьяниц, мелких развратников, бессмысленных празднолюбцев и вообще неудачников» [11, с. 283]. В каких образах великий мастер реалистического слова раскрывает эту тему, еще предстоит исследовать. При этом стоит говорить не об обличительной функции сатиры, а о предостерегающей. Дети своей, обезбоженной (обезглавленной), эпохи могут возродиться только через раскаяние и пробуждение совести (что читатель и наблюдает в конце романа: «А ведь я перед покойницей маменькой… ведь я ее замучил… я!» [11, с. 291; «останавливался перед освещенным лампадкой образом искупителя в терновом венце и вглядывался в него» [11, с. 293]).

Список литературы

1.    Гагарина Н. Н. Эстетические функции сложных слов в идиолекте М. Е. Салтыкова-Щедрина: дисс. … канд. филол. наук. Ижевск, 2006. 229 с.

2.    Донецких Л. И., Нападымка А. С. Структурные типы композиционной организации смыслового пространства словообраза «боль» в поэтике Юлии Друниной // Вестник Удмуртского государственного университета. Серия «История и филология». 2013. № 2. С. 56–62.

3.    Достоевский Ф. М. Преступление и наказание. М.: Художественная литература, 1983. 272 с.

4.    Ефремова Т. Ф. Новый толково-словообразовательный словарь русского языка [Эл. ресурс]. URL: https://поискслов.рф/wd/%D0%B4%D0%B5% D1%82%D0%B8 (Дата обращения: 23.12.2019).

5.    Ларионова Н. П. Православная икона в контексте романа «Господа Головлевы» М. Е. Салтыкова-Щедрина // Филологические науки. Вопросы теории и практики. Тамбов: Грамота. 2016. № 6 (60). Ч. 1. С. 31–37.

6.    Лелис Е. И. Эстетические функции ключевых слов: дисс. … канд. филол. наук. Ижевск, 2000. 213 с. 

7.    Лелис Е. И. Ключевое слово (о поэтике заглавий чеховских рассказов) // Филологический класс. Екатеринбург: Издательство Уральского государственного педагогического университета. 2005. № 14. С. 48–53.

8.    Наумов С. А. Церковнославянский язык и русская ментальность: аспекты взаимодействия // Труды Санкт-Петербургского государственного университета культуры и искусств. Издательство Санкт-Петербургского государственного университета культуры и искусств. 2006. Т. 171. С. 134–179.

9.    Паластров А. В. Словообраз «любовь» в поэтемах А. Вознесенского // Вестник Удмуртского университета. Серия «История и филология». 2001. № 2. С. 157–164.

10. Померанц Г. С. Открытость бездне. Встречи с Достоевским. М.-СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2013. 416 с.

11. Салтыков-Щедрин М.Е. Господа Головлевы // М.Е. Салтыков-Щедрин. Собрание сочинений в 10-и томах. М.: Правда, 1988. Т. VI. С. 5–294.

12. Туктангулова Е. В. Ключевое слово — словообраз — художественный концепт как универсальные текстообразующие константы художественного текста // Вестник Челябинского государственного университета. 2007. № 8. С. 105–109.