Т. И. Акимова. Авторские стратегии Екатерины II в «Антидоте»

Т. И. Акимова

(г. Саранск)

Авторские стратегии Екатерины II в «Антидоте»[1]

       В «Антидоте» («Antidote, ou Examen d’un mauvais livre superbement imprimé, intitulé Voyage en Sibérie», 1770) Екатерина II обращается к новой авторской стратегии, отличной и от «галантного диалога», явленного в письмах к западным адресатам с момента ее воцарения, и от «дидактического монолога» «Наказа» ‒ главного произведения, свидетельствующего о появлении в России «просвещенной монархини». Более того, «Антидот» становится неким индикатором привлечения внимания западных читателей к «Наказу», и эта установка Екатерины II на внутреннюю диалогичность по отношению к своим текстам позволяет говорить о такой авторской стратегии, как «диалогический монолог» [1].

       Композиционно Екатерина II пользуется большим арсеналом риторических средств для разыгрывания перед читателем якобы ведущегося разговора безымянного автора – пламенного патриота и защитника своей страны с аббатом Шаппом де Отрошем, опубликовавшим с разрешения Французской Академии путевые записки о России под названием «Voyage en Sibérie, fait par ordre du roi en 1761; contenant les moeurs et les usages des Russes, et l'état actuel de cette puissance; la description géographique & le nivellement de la route de Paris à Tobolsk; l’histoire naturelle de la même route ; des observations astronomiques et des expériences sur l’électricité naturelle», ‒ «Путешествие в Сибирь в 1761» (1768). Несмотря на то, что путешествие с целью наблюдения за редким астрономическим явлением – прохождением Венеры через диск Солнца – было осуществлено до воцарения Екатерины II, вышла книга как раз после публикации писательницей-императрицей своего «Наказа» и как бы «обнуляло» его суть. Вследствие чего никакого «ответа» на свой «Разбор» произведения французского сочинителя российская государыня не ждала, как это предполагалось в «галантном диалоге», и никаких директивных советов подданным чужого государства также дать не могла, как это было в «дидактическом монологе». Екатерине II для наибольшего привлечения внимания читателей понадобилось совершенно другое средство: резко хулительное, сатирическое, порой доходящее до сарказма опровержение сочинения Шаппа де Отроша.

     Авторская стратегия как авторская направленность говорящего субъекта предполагает активное речевое поведение с постоянной сменой «ролей»: автор создает свой образ, образ читателя, от имени которого он выступает, и образ своего оппонента. В «Антидоте» мы видим несколько «ролей», которые примеряет на себя императрица.

        Во-первых, роль кабинетного «ученого», который будет проводить «разбор» научного сочинения, имея под рукой неопровержимые доказательства в виде фактов. Эта «роль» создавалась с ориентацией на высокое французское собрание академиков, пропустившее такое нелогичное, неверное, противоречащее здравому смыслу сочинение. По этой причине Екатерина II негодует именно по поводу научного попустительства со стороны уважаемых ею академиков, которых (как д’Аламбера) совсем недавно она так просительно зазывала в Россию с целью развития здесь Просвещения и которые теперь одобрили публикацию «Путешествия в Сибирь», подтверждающего отсутствие какого-либо цивилизационного начала в стране. Для реализации этой «роли» российская государыня многажды цитировала высказывания Шаппа де Отроша, что позволило ей создать солидный объём своего текста и быть наиболее скрупулёзной в опровержении приводимых им утверждений о состоянии Российского государства.

       Во-вторых, непримиримая и жёсткая авторская стратегия «диалогического монолога», обращённого непосредственно к аббату де Отрошу, вела к роли верного подданного – рыцаря, вынужденно ставшего на защиту своего государства после услышанной клеветы на весь российский народ, и в этой связи постоянно обращавшегося для сравнения к нравам и обычаям французской и немецкой нации. Данная «роль» порой заставляла ее создавать словесные «выпады» и «отходы», имитирующие приемы фехтования.

В-третьих, роль журналиста, который адресует свое сочинение самым просвещенным салонам Европы с целью заклеймить отсталое французское общество академиков вместе с непросвещенным королем. И в этой связи Екатерина прибегала к сатирическим и гротесковым приемам жанра памфлета, утрируя и гиперболизируя самое незначительное высказывание Шаппа де Отроша.  

Как эти приемы стратегически выстраиваются и подаются автором?

В указании на оценку труда французского ученого уже содержится употребление гротеска, который читатель находит в самом подзаголовке «Антидота»: «Разбор дурной, великолепно напечатанной книги…», ‒ вместе с подчеркиванием авторского, частного способа восприятия действительности оппонентом, который представляет собой «человека, скакавшего на почтовых от Парижа до Тобольска» [3, с. 226]. Таким образом, создав уже в подзаголовке своей книги для читателя «портрет» Шаппа де Отроша как поспешного учёного, не озабоченного тщательной проверкой собранного материала, Екатерина II формировала критическое отношение к работе французского астронома, осмелевшего говорить не только о предмете своей научной дисциплины, но и о самых разных сторонах российской действительности – способе правления, социальном положении населения, географии, истории, культуре страны.

Несмотря на то, что российская государыня методично и упорно, пункт за пунктом, старалась отрицать все сказанное аббатом де Отрошем, все же следует признать, что «роль» ученого, который постоянно вынужден скучно цитировать утверждения своего оппонента, давалась Екатерине с трудом. Она прибегала к самым разным вспомогательным средствам возбуждения читательского внимания, пользовавшимся популярностью, прежде всего, в салонной среде. Это гиперболы: «Но вы, г. Аббат Шапп, вы ученее Соломона» [3, с. 228]; «У сего аббата предоброе сердце» [3, с. 236]; «Подивитесь, читатель, его скромности! Он постиг все науки, он – ходячая энциклопедия, он носит Академию в кармане, как бумажник!» [3, с. 247]. Риторические вопросы: «Как, вы довольствуетесь тем, что рассказываете, будто даете нам все ископаемые, реки и горы в сечении? Вы еще на скаку раскрашиваете свои карты?» [3, с. 229]; «Друг-читатель, не прелестен ли сей фамильярный слог, употребляемый аббатом, когда он говорит о лицах, стоящих выше него?» [3, с. 237]; «Аббат, аббат, неужто у вас люди искреннее, чем в России?» [3, с. 237]; Разве вы один только и путешествовали по России? [3, с. 336]. Риторические восклицания: «Сколь мало вы заботитесь о правдоподобности своих речений!» [3, с. 295], «О, щедрый на эпитеты аббат, никто их не заслуживает более, чем вы сами, за пасквиль, который вы посмели издать с одобрения Академии. Хорошую же службу вы ей сослужили!» [3, с. 247]; «Да уж, все сделано остроумно, искусно и добросовестно, теперь мы знаем, за кого принимать самих себя! [3, с. 325]; Вот уж есть над чем помереть со смеху! [3, с. 337] и т.д.

          «Весёлый», по признанию Екатерины II, ее собственный нрав пробивался даже в этом поучительном, эмоциональном и серьезном сочинении российской государыни. Сама венценосная писательница очень ценила всякого рода остроты и анекдоты [2], отчего она бралась пересказывать речь своего занудного безответного «собеседника», составляя из нее своеобразное «анекдотическое» повествование. Так, она называет «анекдотами» описываемые случаи из жизни аббата и укоряет его, в отсутствии их полезности для читателя: «Канун Рождества лишил его чемодана, и по сему поводу он сетует нам на утрату белья: анекдот важный, живо заинтересовывающий читателя и много обещающий для остальных глав сочинителя» [3, с. 232]. Или «другой анекдот: деревянный мост в Линце имеет длины ровно триста пятьдесят шагов. Не забывайте этого, читатель, это очень нужно; аббат вам скажет, для чего, я же о том ничего не знаю» [3, с. 232].

Ощущая вынужденную тяжеловесность своего стиля из-за взятой на себя «учёной роли», Екатерина сама вводила в свой текст известные салонные анекдоты, чтобы как-то «расцветить» речь и развеселить читателей. И если демонстрация собственной осведомленности о французском научном собрании не должна была, наверное, удивлять читателя: «Да, г. Академик, Сорбонна известна нам по двум интересным анекдотам. Во-первых, она прославила себя в 1717 году, предложив Петру Великому средство для подчинения папе; во-вторых, в 1766 году – своим мудрым и остроумным осуждением “Велисария” г. Мармонтеля» [3, с. 316], ‒ то знания политических решений первых государственных лиц придавали замечаниям автора «Антидота» особенной остроты. Дразня оппонента своими познаниями, российская монархиня шла дальше в желании воздействовать на читателя самыми модными средствами и утверждая наличие за своей спиной не столько академического сообщества, сколько друзей-единомышленников. Так, наравне с французскими анекдотами о Короле-Солнце: «Мне помнится, что когда г-жа де Мантенон поместила в своей комнате большое распятие, ее супруг, Людовик XIV, увидав его, сказал ей: "Вот важный предмет обстановки, мадам!"» [3, с. 244], ‒ она помещает анекдот и о Елизавете Петровне: «О том свидетельствует следующий анекдот. Когда сей манифест представили императрице на одобрение, и та увидела, что он начинается с обыкновенной формулы: «Мы, Божиею Милостию» и т.д., она сказала: «Я лишь первая после Бога. Пишите: «Божиею Милостию Мы»» и т.д. Сия последняя формула, введенная ею в ту минуту, существует до сих пор» [3, с. 295]. Данное обстоятельство не просто уравнивало представляемое весёлое собрание Екатерины II с европейскими салонами, но и позволяло делать заявку на превосходство ее избранного круга – и просвещенного по парижской салонной моде, и остроумного на самый взыскательный вкус.

         Кроме этого, российская монархиня не упускала возможность подчеркнуть изюминку своего благородного собрания, и в этом ей помогали российские пословицы, которые она очень любила, страстно коллекционировала и с охотой демонстрировала собеседникам, как в случае: «Старинная русская пословица еще яснее выражает сказанное мною: «Близ царя – близ смерти», ‒ гласит она» [3, с. 362]. Иногда она словно «обертывала» пословицу образными картинами, умело подготавливая контекст для ее подачи: «Не упомню страны, для которой природа была бы столь щедра, как для Сибири. Она походит на сказочный край; оттуда русская поговорка: Сибирь – золотое дно. Горы хрусталя, яшмовые скалы, пригорки разноцветных мраморов вперемежку с грядами золота, серебра, меди и железа – вот вам произведения природы, коя кажется вам оцепенелою» [3, с. 251].

Следует подчеркнуть, что подбор аргументов в опровержение позиции французского ученого очень часто сопровождался желанием и призывом писательницы поменять точку зрению, встать на позицию «другого», прежде всего, российского крестьянина. Вследствие этого за тщательно выстраиваемыми писательницей аргументами к логике: «Г. Аббат, один из моих соотечественников видел во Франции нищих, покрытых рубищем; должен ли я заключить из того, что все французы ходят в лохмотьях? Видите, моя логика не уступает вашей, я столь же искусно, как и вы, вывожу заключения; по крайней мере, они столь же верны» [3, с. 258] или к сентенции: «Не следует спорить ни о вкусах, ни о красках; но простые смертные, не бывшие во Франции, тем не менее – люди, хотя аббату и захотелось нам представить их нам медведями» [3, с. 272], ‒ Екатерина обращается к душевной составляющей своего «собеседника», образно показывая, как можно «вживаться» в человека из народа: «Слово зверек, которое, очевидно, было употреблено в том случае, ‒ шутливое выражение, охотно прилагаемое народом ко всему, чего он не знает и что имеет малейшее сходство с чем-нибудь живым» [3, с. 262].

         Обучая своего оппонента «азам» проникновения в образ мышления другого человека, Екатерина предлагала ему встать и на свою точку зрения: «Не думаете ли вы, что так уж приятно читать противоречия и беспрестанно твердить: это неправда, это вздор, это ложь, это нелепость; разбирать, где кончается ваше невежество и начинается ваше недоброжелательство? Вы, быть может, спросите, зачем я беру на себя сей труд? Знайте, что только из радения о своей родине одолеваю скуку, сопряженную с чтением вашей книги и ее опровержением. Я имею честь быть русским, я этим горжусь, я стану защищать мою родину и языком, и пером, и мечом, покуда хватит сил, я буду слишком счастлив, если мне удастся быть ей полезным» [3, с. 275]. Так, открывая себя другому лицу, автор «Антидота» на самом деле демонстрировал свою вторую «роль» ‒ защитника и верного Рыцаря своего государства.

        Роль «верноподданного Рыцаря» проявлялась не только в прямых суждениях венценосной писательницы: «Нет народа, о котором было бы выдумано столько лжи, нелепостей и клеветы, как о народе русском. Однако же коли кто возьмет на себя труд рассмотреть его качества добросовестно и беспристрастно и сравнить их философским взглядом с тем, что мы видим в остальных представителях человеческого рода, то выяснит он непременно, что народ русский стоит приблизительно вровень с прочими народами Европы и что лишь предубеждения и предрассудки могут ставить его на другую ступень» [3, с. 229]. Установка Екатерины на философичность своего взгляда по сравнению с взглядом аббата предполагала и отличное от прежнего речевое поведение – с продуманным и ясным образом самого себя и своего собеседника. Так, российская государыня, обращаясь к Шаппу де Отрошу, представляет его в рыцарских доспехах, о чем говорит его «забрало»: «Вот вам, друг-читатель, странный набор ложных утверждений. Г. Академик пишет под диктовку собственного воображения; прозрачное забрало выставляет напоказ лишь его желчь» [3, с. 293].

Затейливость императрицы выражалась в имитации рыцарского поединка, когда в своих замечаниях Екатерина сначала делала своеобразный «выпад», а потом отступала, предлагая собеседнику встать на определенные позиции. Так, автор «Антидота» обращает внимание читателя на успешность своих нападок: «Вы должны сознаться также, что вам достается от меня столь же часто, как Киноле в риверси» [3, с. 295], ‒ которые, по его мнению, должны повергнуть противника или заставить его отступить: «г. Аббат, вы уже начинаете обращаться в бегство» [3, с. 227]. Но Екатерина и здесь демонстрирует благородство, давая возможность для мирного соглашения: «Охотно соглашусь, что мы ни вполне хороши, ни вполне дурны; такое среднее состояние в природе вещей существует у всех народов, ибо человек всегда приблизительно одинаков, под каким бы небом он ни родился» [3, с. 320]. В то же время такое перемирие – лишь способ отвлечения, на самом деле, игровые приемы помогают автору «Антидота» при развлекательной читательской установке решать важные государственные задачи, облекаемые в олитературенную форму.

Такой прием беллетризации повествования появляется в сочинении Екатерины несколько раз и связан он с комическим эффектом. В первом случае венценосная писательница использует прием комического пересказа для ускорения действия: «Аббат быстро пересекает маленькую переднюю и открывает дверь бани. Испуганный тем, что оттуда ударяет пар, каковой он понимает за дым, герой наш предался страху; он боится задохнуться; он спешит бежать; ему чудится пожар» [3, с. 248]. В втором случае российская государыня прибегает к средствам фольклора для подчеркнуто сниженной интонации: «Друг-читатель, вы так же, как и я, не поверите сказке о богомольце, коему, по словам аббата, сделалось дурно вследствие усердной молитвы» [3, с. 244]. В третьем случае, наоборот, сравнивает творение де Отроша с самым великим произведением, чтобы умалить значение книги французского писателя: «Никогда Гомер не входил в такие подробности насчет кухонной утвари своих героев, в какие аббат входит насчет своих вещей и прочего. Да и что герои Гомера в сравнении с нашим аббатом?» [3, с. 248]. Во всех случаях Екатерине важен комизм повествования, во всех эпизодах она доводит его до сатирического обличения «врагов» государства. И в этом проявляется еще одна важная «роль» писательницы-императрицы – публицистическая. Как сатирический журналист Екатерина II утверждает высокий статус слова в государственных делах: «Россия заградила путь властолюбию французов; не имея возможности побороть ее, они в отместку стремятся наговорить о ней как как можно больше дурного» [3, с. 230]; подчеркивает значение авторского видения, обусловленного национальной принадлежностью: «Оставьте, о, французы, оставьте сей тон, у вас скверно получается, и вернитесь к тому, который пристал вам; но знайте, что, каков бы он ни был, он всегда будет поверхностен» [3, с. 230], а также указывает на взаимосвязь понимания менталитета народа со знанием его языка: «остерегайтесь только, друг-читатель, если когда-нибудь приедете в Россию, произносить слова так, как их пишет аббат, ибо никто вас не поймет или вам посмеются в глаза» [3, с. 236]. Таким образом, свою «осмеивающую» позицию российская государыня связывает со взглядом на мир своего народа: «Ежели вы не видели, г. Шапп, того, что было у вас перед носом, вините в том свою слепоту, и тем не менее правда, что мало народов, столь веселых, как наш» [3, с. 384–385], ‒ представителем которого заявляет себя автор «Антидота».

      Несмотря на то, что роль журналиста уже была примерена российской государыней годом раньше во «Всякой Всячине», все же авторская позиция явлена в ней намного мягче и эмоционально выдержаннее, чем в «Антидоте», в котором сарказм и открытые обращения к оппоненту стали самыми типичными способами создания комического эффекта, как, например, в этом высказывании Екатерины II в адрес Шаппа де Отроша: «Без эпитетов и брани ваша книга не достигла бы такой толщины. Любезность вашего характера обнаруживается на каждом шагу и делает вам величайшую честь» [3, с. 250]. В разборе другой главы она язвительно представляет аббата в третьем лице: «Он был кроток, добр, учтив, в особенности же весьма беспристрастен в своих суждениях, не впадал ни в опрометчивость, ни в пошлость, ни в мелочность, но что лучше всего, он был весь натерт ученостью, как блюдо ‒ луком» [3, с. 383]. Подобные яркие по эмоциональности изречения Екатерины II уже никак не согласуются с галантной сдержанностью салонного поведения, более того, такое поведение уже осуждается автором «Антидота» в разговоре об одежде российских поданных: «Что же до старинной одежды, то платье не делает человека, и как только оно перестает на него влиять, так и другим становится не важно, как он одет; здравый смысл – а не салонный ум, ‒ надеюсь, признает, что одежда, наиболее сообразная климату, весьма может оказаться и самою разумною» [3, с. 393].

Следует заметить, что вокруг оппозиции «разумность ‒ глупость» российская государыня будет выстраивать большинство своих ядовитых уколов, предназначенных для Шаппа де Отроша: «Прежде чем приступить к делу, мы принуждены, читатель, предупредить вас, что аббат под сей рубрикой объявит меня дураком так же, как и вообще всех моих соотечественников. Посему соблаговолите принять в расчет уровень моих умственных способностей, если, несмотря на все богатство материала, я буду опровергать г. Шаппа без всякой остроты, ибо таково общее свойство нашего ума, как доказано сим искусным исследователем тайн Всевышнего в согласии с самыми выспренними правилами физики и политики; и коли этого недостаточно, чтобы убедить вас, знайте, что он произвел нивелировку моего ума, и нашел, что я глуп, потому что в России мало гор» [3, с. 391–392]. Логика этого приема понятна – Екатерина спорит о неверном понимании просвещенности аббатом ‒ и стремится влить антидот на выстраиваемую им цепочку между непросвещенностью народа и деспотизмом правления: «Вы читали в старых школьных книжонках, что деспотические государства Азии имели обыкновение опустошать свои окраины, и так как вам угодно при всяком случае обзывать деспотами российских государей, то вы тотчас остроумно заключили, что таков, дескать, обычай России – оставлять пустыми области, граничащие с татарами. Но вам, на беду, опыт и действительность свидетельствуют против. Вы о том, впрочем, не заботитесь – вам лишь бы написать и изливать свой яд» [3, с. 273].

    И все же весь арсенал сатирических средств: гипербол «Надобно быть академиком, чтобы так надувать народ» [3, с. 227]; риторических восклицаний: «Да уж, все сделано остроумно, искусно и добросовестно, теперь мы знаем, за кого принимать самих себя!» [3, с. 325]; сравнений: «Никогда, полагаю я, не было автора поверхностнее сего аббата и вместе с тем самоувереннее. У него на все готов ответ – он производит заключения так же легко, как курица яйца» [3, с. 277]; риторических вопросов: «Очень хотелось бы знать, г. Аббат, что значит у вас слово "государь"? Король, издающий законы? Наш государь делает то же самое» [3, с. 239] и т.д., ‒ нужен Екатерине II, чтобы обратить внимание западного сообщества на произошедшее в России важное событие: «… розги и кнут перешли к нам от римлян, так и все подобные ужасы, к несчастию, заимствованы нами у других народов. Пусть же народы оные, в свою очередь, последуют нашему примеру, если они разумны, и преобразуют свой уголовный суд на основании главы X «Наказа императрицы Екатерины Комиссии по Уложению», каковой был запрещен в Париже и в Константинополе» [3, с. 283]. Выход «Наказа» Екатерина рекламирует перед западным читателем как опосредованно, через осуществляемую им пользу: «Могут ли русские не думать, как скоро у них перед глазами книга, продиктованная всеми чувствами, делающими честь человечеству, и подписанная собственною рукою императрицы? Я имею в виду «Наказ» для составления нового уложения. Не всем ли русским оказана честь участвовать в составлении сего уложения, и могли ли они принять в том участие, не мысля?» [3, с. 413], ‒ так и прямо: «Прочтите, читатель, «Наказ» императрицы Екатерины II» [3, с. 362].

Смысл произошедшего в России события благодаря выходу своей книги венценосная писательница выражает также весьма однозначно, отталкиваясь от высказываний Шаппат де Отроша: «Что бы он ни говорил, мы никогда не были и не будем ни жестокими, ни бесчеловечными. Наши ежедневные действия всего лучше обличают его во лжи. Станем по-прежнему покрывать себя славою, и посмеемся над теми, кого это бесит. Лучше возбуждать зависть, чем сожаление. Мы далеко не забиты железным скипетром; какой современный народ может похвастаться тем, что был призван в полном составе к составлению своих законов? Наши нравы не ухудшаются: воспитание, общественное и частное, улучшается с каждым днем. Вот что имею я противопоставить неловким ударам злобы» [3, с. 383]. Как видим, примеривая на себя в «Антидоте» несколько разговорных «ролей», российская государыня создавала целую галерею авторских образов с тем, чтобы расположить читателя к себе, заставить встать на свою сторону, обратить внимание на важные положения, которые Екатерина II разнообразно утверждала западным читателям.

Авторская стратегия «диалогический монолог» позволяет раскрыть неявные намерения императрицы: во-первых, ее нелюбовь к академическим собраниям, вследствие чего возникает стремление убежать от «монологов» явных и приукрасить прямое обращение различными художественными и риторическими приемами; во-вторых, тяготение в речевом поведении писательницы к образному и комическому планам; в-третьих, ее отношение к собственной просветительской роли как приоритетной и безапелляционной – свидетельством чего и становится «Антидот».

Список литературы

1.     Акимова Т. И. Авторские стратегии Екатерины II в прозе, эпистолярии, драматургии. Саранск: МГУ им. Огарева, 2015. 88 с.

2.     Акимова Т. И. Жанр анекдота в творчестве Екатерины II // Вестник МГОУ: Русская филология. 2011. №5. С. 83–88.

3.     Екатерина II. Антидот // Каррер д’Анкосс Э. Императрица и аббат. Неизданная литературная дуэль Екатерины II и аббата Шаппа д’Отероша. М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2005. С. 225–424.

---

[1] Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ в рамках научного проекта

№ 18-012-00452 «Екатерина II: личность, творчество, эпоха. Энциклопедический словарь».